Город одиноких котов - Карпович Ольга - Страница 4

Не знаю, как я догадалась заглянуть в ванную. Распахнув дверь, я в ужасе замерла на пороге: он лежал на полу, ничком, разбросав тонкие хрупкие руки. Чуть в стороне валялась открытая бутылка с водой. Поначалу мне показалось, что он умер, что я не успела… Вскрикнув, я рухнула на колени, прикоснулась к нему… И отдернула пальцы – такой жар исходил от его тела. Жив! Он жив! Только очень плох. Должно быть, пошел умыться и потерял сознание.

– Очнись, Гордон! Пожалуйста! – молила я.

Я попыталась перевернуть его на спину, с трудом перевалила его, такое тяжелое теперь, тело. Котенок высунул мордочку из ворота куртки, и я шикнула на него:

– Сиди тихо! Сейчас не до тебя! Давай же, Гордон! Ну?

Через несколько минут стало ясно, что в чувство мне привести его не удастся. Больше того, что я зря теряю время – нужно срочно звонить в скорую.

Я выскочила из ванной. Сосед, который помог мне попасть в квартиру, конечно, уже сбежал, не желая контактировать с зараженным. Я заметалась по комнате. Мне нужен был паспорт Гордона и его медицинская страховка. Каким-то образом я догадалась пошарить на полке, и там нашла документы и страховку, вложенную в обложку паспорта. Оставалось лишь отыскать ней номер, по которому можно вызвать скорую.

В машине он ненадолго пришел в себя. С трудом поднял голову, обвел мутными, будто затянутыми туманом, глазами салон. Взгляд его упал на меня, и он попытался что-то сказать. Врач отвел от его лица кислородную маску, и он едва слышно просипел:

– Это ты?

– Нет, не я…тебе приснилось…

Гордон попытался сфокусировать на мне ускользающий взгляд, но тут же снова провалился в температурное забвение.

Вскоре позади осталось все: мучительное ожидание врачей, растянувшееся, как мне казалось, на вечность, когда я сидела на полу и держала его за недвижимую, пылающую в моих ладонях, руку; разговор с доктором, когда я трясла перед ним своей справкой с результатами анализа и требовала, чтобы меня тоже взяли в больницу, разрешили стать донором плазмы для Гордона.

– Я видела его страховку, я знаю, что у вас одна из самых передовых клиник. Ведь вы делаете такую процедуру? Делаете переливание?

– Делаем, но… Нужно еще, чтобы группы крови совпали.

– У нас совпадают.

Это я знала еще с тех времен, когда мы были вместе.

– Кто вы ему? Родственница? Жена? – спросил врач, разглядывая меня с легким изумлением.

И я, хмыкнув, ответила:

– Я женщина, с которой он судится.

Все это было позади, мы уже были по пути в больницу, через несколько минут Гордона должны были поместить в реанимацию, а меня отправить на срочные анализы. А после, убедившись, что я ничем не больна, взять у меня кровь, антитела в которой могли спасти Гордона. И теперь я могла почти спокойно разглядывать его такое худое от болезни, прекрасное лицо, с которого внезапно сошел налет насмешливого высокомерия. Он будто бы помолодел от страданий, и казался мне теперь хрупким, прекрасным юношей, еще не испорченным славой и разгульной жизнью. Мой бедный мальчик! Только живи, только живи…

В памяти еще живо было, как он кричал на меня в полицейском участке, где нам довелось вместе провести ночь, срываясь с великолепного баритона на визгливый контра тенор. Да в общем, и все другие события последних полутора лет не давали надежды на то, что Гордон обрадуется, опознав в незнакомке меня. Нет, мне точно не место было рядом с ним.

В больнице Гордона сразу же погрузили на каталку и повезли по коридору в сторону реанимации. Меня же отправили в другое отделение, и в следующий час пронзали иглой палец и вену. Готовили мои анализы и, наконец, убедившись, что все в порядке, и моя кровь подойдет, отправили на процедуру. Мне не хотелось оставлять о себе никаких данных, но, конечно же, медсестра обязана была все зафиксировать, и мне пришлось назваться и предъявить паспорт.

Когда все было кончено, медсестра предложила мне отдохнуть в палате до утра, но я покачала головой.

– Нет, извините. Мне пора.

– Но вам же может стать плохо! Не вставайте! – испуганно запричитала она, увидев, что я достаю из вены катетер и поднимаюсь с койки.

– Со мной все будет в порядке, – заверила я.

Я вышла в коридор и подобрала с банкетки свою куртку.

Я знала, что к утру Гордон, скорее всего, придет в себя, и ему скажут, чью плазму перелили. Я представляла, как его лицо, бледное, осунувшееся, исказит гримаса отвращения. Как в его затуманенных аквамариновых глазах мелькнет страх, который несомненно руководил всеми его действиями последние полтора года. Я до сих пор не могла понять, какие чувства испытывала к этому надменному, избалованному женским вниманием мальчишке, но одно знала точно: я не хотела, чтобы он меня ненавидел. Но он ненавидел меня, и, наверное, боялся. За тот животный ужас, что приходил к нему с мыслями обо мне, за то, что ему пока так и не удалось меня сломать, прилюдно унизить и осудить. Эта ненависть не давала ему спокойно выходить из дома, заставила забросить кино, и само это невозможное больное чувство, и страх, и ложь, в которой он запутался, передавались и мне. Я до сих пор чувствовала все, что он переживал, до сих пор знала его так же хорошо, как себя.

Он был близок мне, как никто другой. Враг, которого я давно простила, была готова рискнуть за него жизнью. Наверное, по какой-то причине я чувствовала себя виноватой перед ним, хотя должна была бы ненавидеть еще сильнее, чем он меня. Но сегодня, увидев его, больного, хрипло вдыхающего воздух, я не испытала ни злобы, ни ненависти, ни обиды. Я хотела забыть все плохое и, наконец, освободиться и от него, и от своей больной, вымученной привязанности к нему. Оставить его здесь живым, здоровым и молодым. Я хотела сохранить свое едва зажившее сердце. Ведь я все еще была полна сил, и у меня была впереди целая жизнь.

Я спустилась вниз. Молодая администратор из приемного покоя, с которой мы уже общались двумя часами ранее, улыбнулась мне:

– О, вы уже закончили? – спросила она по-английски. – Остались бы до утра, сейчас и до дома не добраться.

– Спасибо, я справлюсь, – поблагодарила я. – А как?..

– Прекрасно, – не дослушав, объявила она. – Выпил целое блюдце молока. Проголодался, бедняжка. Чувствую, вырастет огромным котярой.

Она нырнула куда-то во внутреннюю дверь и вынесла мне котенка, которого я оставила тут, внизу, когда приехала, и попросила присмотреть за ним.

Насытившийся и пригревшийся, тот сонно посмотрел на меня, но не стал возражать, когда я взяла его в руки и уже привычно шмыгнул под куртку.

Если полиция пристанет на улице, скажу им: «Кот сбежал, выходила искать. И вот нашла. Несу домой».

– Все хорошо, – сказала я котенку. – Теперь все хорошо. Я с тобой. Мы есть друг у друга.

Котенок заерзал у меня в руках, вскинул мордочку и посмотрел глазами человека, с которым я сегодня попрощалась, уже, наверное, навсегда.

– Куда же вы с ним? – спросила администратор. – Ведь вы приезжая. Тяжело, наверное, будет с животным. Может, оставите его здесь? У нас тут еды много, не пропадет.

– Спасибо, – усмехнулась я в ответ. – Но мы своих не бросаем.

Меня посадили в тюрьму. То есть, не в буквальном смысле – бросили в восточный зиндан, а просто так получилось, что я оказалась в закрытом инфицированном, когда-то любимом городе совершенно одна: без особых средств к существованию, без определенного места жительства. И, пока была оплачена аренда, проживала в прекрасном, загадочном районе Этилер, и по утрам меня будили протяжные гудки греческих барж, следующих по Босфорскому проливу к Черному морю. Однако, квартирование в одном из самых элитных, самых престижных районов Стамбула требовало немалых денег, я потратила на аренду моего эксклюзивного жилища последние сбережения, оставив минимальные накопления на провиат, и теперь всеми силами оттягивала момент окончательного финансового падения, а также последующего за ним кочевания с чемоданами по закоулкам Стамбула.