Порочное полнолуние (СИ) - Рууд Рин - Страница 19

— Ну и мудак же ты, — Чад брезгливо кривит нос.

— Я на своем веку ни одной смертной не похитил, — Герман встает и шагает к мертвому зайцу. — И никого не лишал свободы. Так что, это большой вопрос, кто из нас мудак, внучок.

— Согласна.

— Вот, — Герман с кривой улыбкой разворачивается ко мне, — умница. Хоть кто-то в этом доме мыслит здраво!

— Это замок, — хмурю брови.

— Тьфу, болезная, так хорошо начала. Ты завтракать будешь, нет?

Отрицательно качаю головой, и Герман с покряхтыванием наклоняется к зайцу. Подхватывает его негнущимися пальцами и взрывается в пузо, брызнув кровь на ковер. К горлу подкатывает ком тошноты, и я отворачиваюсь, крепко зажмурившись.

— Какие мы нежные, — с чавканьем покидает комнату.

Встрепенувшись, семеню к тумбочке, на которой стоит банка с мазью. Через секунду выскакиваю в коридор, придерживая штору на груди, и окликаю Германа.

— Чего? — он разворачивается ко мне и вытирает шкуркой кровь с лица.

— Мазь, — протягиваю баночку.

Подозрительно щурится, сведя вместе брови. Старый, одинокий и вредный, а ведь когда-то он выходил против огромного медведя, чье чучело стоит на третьем этаже.

— Только жалеть меня не надо.

— Я не жалею.

— Вот и не смей, — принимает из моей ладони баночку и прячет в кармане. — Вот меня еще пигалицы всякие не жалели.

Шаркает к лестнице и оглядывается с кривой ухмылкой:

— Спустись к Иде в столовую. Переговори с ней, — и посмеивается. — Обрадуй сестрицу.

— Она мне не сестра.

— По волчьей крови сестра. Иди.

Возвращаться в спальню к любвеобильным оборотням не хочу и под внимательным взором старика спускаюсь, кутаясь в штору. Я пребываю в холодной оторопи и не верю, что Герман меня обратил, пусть я пять минут назад отрастила хвост, четыре лапы и уши. Господи, что мне теперь делать? Как я вернусь домой?

В стенах замка я сейчас ощущаю иначе. Каменная громадина больше не тюрьма и не давит безысходностью и отчаянием, и полумрак, сквозняк, что ползет по ногам, и густая тишина не вызывает внутреннего трепета.

Столовая разгромлена: на полу лежат осколки битой посуды, ковры собраны в гармошку, шторы сорваны. Лишь массивный стол, за которым сидит ко мне спиной Ида и пьет чай, стоит ровно по центру и кажется оплотом спокойствия и умиротворения.

Кидаю печальный взгляд на перевернутое кресло у камина, и вздыхаю. Если бы я вчера сидела в комнате и не решила прогуляться по замку, а потом подслушать разговор, то… Эх, какая же глупая! Мне стоило последовать примеру других Бесправниц и рыдать в подушку.

— Один из ста выживает, — Ида со стуком ставит чашечку на стол. — Один из ста обращенных. И ты, Полли выжила.

— Извините, я не хотела…

Замолкаю, понимая, какую глупость я сморозила. Кутаюсь в штору глубже и накидываю ее на голову, как капюшон.

— Если бы ты не хотела жить, то ты бы здесь не стояла, — голос у Иды тихий и спокойный. — Честно сказать, я давно не видела такой тяги к жизни у смертной. Вы обычно аморфные, плывете по течению и только ждете, когда ваша жалкая жизнь придет к завершению.

— Чего это она жалкая? У меня было все чики-пуки, — делаю несколько шагов, посматривая на потухший камин.

— Чики-пуки? — Ида удивленно оглядывается.

— Да, чики-пуки, — киваю я. — Все было замечательно, пока вы все не испортили.

— Нет, — скалится на меня в ответ. — Это у нас все было чики-пуки, — она кривится на последнем слове, — у нас! Ты хоть понимаешь, что ты наделала?

— Я?! Ах, это я виновата в том, что меня сначала похитили, а потом… потом… потом… — меня переполняет гнев и я никак не могу выговорить выдавить из себя цельную и емкую фразу.

— Ну! — рявкает Ида. — Скажи уже!

— Потом… потом… Обратили! — истерично взвизгиваю я и обиженно всхлипываю.

Если честно, то я сама не верю в сказанное. Все произошедшее похоже на плохой сон, и я должна вот-вот проснуться. В холодном поту.

— А знаете, что? — веду плечом и окидываю сердитую Иду взглядом.

— Что? — Ида разворачивается ко мне и кладет руку на спинку стула.

— Я пожалуюсь на вас Церкви!

Вот так. Вернусь из леса и приду к тому Святому Отцу, что читал проповедь на похоронах Боба. Пусть он там сам дальше направит мою жалобу своим начальникам, например, Папе Римскому.

— Ну, — Ида презрительно вскидывает бровь. — Пожалуйся.

— Я весь внимание, — слышу блеклый голос за спиной, и с рыком путаюсь в шторе, потеряв равновесие.

Высунув морду из складок ткани, скалюсь на священника, что обещал за меня молиться, когда отдал меня в лапы оборотней, и глухо урчу.

— Без боя не дамся.

— Боже милостивый, копия Германа, — он медленно моргает и поднимает взгляд на Иду. — Только помоложе.

— И ты туда же? — та поджимает губы. — Это несмешно.

Священник тянет ко мне руку, и в тишине раздается злой и клокочущий рык:

— Только коснись ее, все пальцы переломаю.

В изумлении смотрю на бледного Эдвина, что стоит в дверях столовой. Откуда в нем столько гонора и ярости в глазах?

— Я бы не шутил с ним, — мимо проплывает Чад и мимоходом почесывает меня за ухом.

— Понял, — священник одергивает руку и прячет ее за спиной.

— Это радует, что ты понятливый, — в столовую входит Крис и разминает плечи. — Хотя я не против позавтракать девственником в сутане.

— Любопытно, — Священник оглядывает оборотней, а потом смотрит на меня. — Трое?

— А чего вы меня спрашиваете? — сажусь и облизываюсь.

А затем вновь возюкаю языком по холодному и влажному носу, в удивлении ворочаю им в пасти и чешу задней лапой шею, как подобает большой собаке или зверю. Чад, Крис и Эдвин не спускают меня взглядов, от которых мне неловко и неуютно.

— Это все усложняет в разы, — вздыхает священник и проходит к столу. Садится, приглаживая сутану на животе и коленях. — И я не слышал, чтобы у обращенных были Нареченные Луной.

— А я вот не слышала об оборотнях! — клацаю пастью, и когда Эдвин улыбается моей вспышке агрессии, я закапываюсь под штору.

— Да, ситуация сложная, — голос у священника бесцветный и сухой. — Если у нее связь с твоими сыновьями, Ида…

— Нет у нас связи, — бубню в складки шторы.

— Есть и еще какая, — хмыкает Крис.

Молчание, а затем тишину прерывает жалобный всхлип Иды:

— Я так больше не могу.

— Ма, — устало отзывается Чад. — Что ты задумала?

— Ритуал очищения, — равнодушно отвечает священник. — Есть еще шанс излечить девочку от ликантропии. После полнолуния ее душу не спасти.

— Нет, — цедит сквозь зубы Эдвин.

— Он человек…

— Уже нет, — усмехается Чад. — Она сука. Наша сука.

— Я согласна! — выныриваю из-под шторы. — Не хочу быть оборотнем! Это не мое!

Крис недовольно прищелкивает языком и прыгает ко мне волком, но предугадав его подлую хитрость, я сбрасываю шерсть и встаю на ноги, передернув плечами.

— Нет-нет-нет, — наклоняюсь к наглой волчьей морде. — Может, в вас втюхалась мохнатая сучка, но не я.

Священник краснеет от моей наготы, отворачивается и закрывает глаза ладонью. Крис, привстав на задних лапах, пробегает влажным языком по губам и носу, и я, отпихнув его от себя, кутаюсь в штору:

— Что за ритуал?

Ида недоверчиво смотрит на меня, словно я отказываюсь от выигрышного лотерейного билета.

— Но после него я возвращаюсь домой.

— Никакого ритуала очищения! — в столовую врывается разъяренный Герман и с кривым оскалом движется на священника, а затем вскидывает руку в сторону недовольной Иды. — Я тебе, дрянь, ремня всыплю! Она же твоя сестра! Сука ты бездушная!

— Она мне не сестра! — Ида вскакивает на ноги.

— Как и они мне не внуки! — от рева Германа трясется воздух, и он тычет пальцем по очереди в Криса, Чада и Эдвина. — Не внуки!