Дворянская семья. Культура общения. Русское столичное дворянство первой половины XIX века - Шокарева Алина Сергеевна - Страница 10

Обряд сватовства и свадьба были длительным ритуальным действом, характер которого постоянно менялся в различные десятилетия. В Москве неизменной оставалась только благочестивая традиция перед началом сватовства служить молебны Иверской Богоматери.

В начале XIX века в дворянском быту появилась тенденция сближения с народными обычаями. Традиции предков были романтически переосмыслены и возродились в специфически измененной форме. Д. Н. Бегичев приводит пример сватовства по старинным обычаям: следовало «помолившись перед образом и отвесив ему низкий поклон, произнесть вот такую речь: здравствуй, любезный сосед, я пришел к тебе не пир пировать, не рожь торговать, а думу крепкую думать. У тебя есть товар, а у меня есть купец. Соблаговоли принять вот этого сынишка моего Сережу к себе в зятья»[115]. Это свидетельствует о том, что дворянство, отдалившись во многом от крестьянства и купечества, все же сохраняло в быту некоторые фольклорные формулы. Впрочем, употребление таких специфичных оборотов вовсе не было повсеместным.

Во время помолвки жених обычно приезжал со своими старшими родственниками, которые и делали официальное предложение. Прежде всего следовало предварительно убедиться, что девушка и вся ее семья охотно породнятся с семьей молодого человека, а затем узнать о приданом. Здесь случались неприятные казусы. У Александра Сергеевича Пушкина было несколько неприятных разговоров с дедом своей невесты, Афанасием Николаевичем Гончаровым, который безуспешно пытался осчастливить жениха 48 тысячами долга в приданое. Часть его нижегородского имения, в селе Катунки Балахинского района, оценивалась в 120 000 рублей, но в Опекунском совете на нем числилось 168 000 долгу. Поэт не дал себя обмануть, но был вынужден заложить нижегородскую деревню Кистенево и отдать Гончаровым 11 000 рублей на приданое невесте, а затем еще тысячу Наталье Николаевне на карету[116].

Итак, сватовство состояло обычно в беседе с родителями, причем обращаться нужно было к отцу невесты[117]. Если же известно было, что супруги придерживаются разных взглядов и муж считается с мнением жены, то жених мог сначала поговорить с тем, кто представлял наибольший авторитет в доме. Например, так поступил герой романа С. О. Бурачка «Герои нашего времени» князь Борис. Обращаясь к княгине Анне Васильевне, он произнес: «Осчастливьте меня родством с вашим семейством: я люблю вашу дочь, и только с нею, только с вами, могу найти блаженство, на которое утратил право и всякую надежду»[118].

После полученного от родителей предварительного согласия в залу приглашалась невеста, у которой спрашивали, согласна ли она выйти замуж. Заранее объясняться с девушкой считалось нарушением приличий. Однако уже начиная с 1770-х годов молодой человек предварительно беседовал с девушкой на балу или в каком-нибудь общественном собрании[119]. Таким образом он заранее узнавал мнение девушки (например, Чадский в «Семействе Холмских» сделал предложение Софье на балу во время полонеза)[120].

Дворяне также не забывали о православных обычаях: в момент сговора молодых благословляли иконами Иисуса Христа и Богоматери. Затем эти иконы передавались молодоженам. В 1823 году сироту княжну Марию Дмитриевну Голицыну опекуны С. С. Апраксин и М. П. Голицын «сговорили» за князя А. И. Ухтомского «с благословением Святых образов, в начале святые образа: первый Спасителя, вторый Иверския Божия матери». И выделили приданого на 120 610 рублей 71 копейку, что и значится в Рядной записи[121]. Внучку Елизавету Петровну Давыдову граф В. Г. Орлов сговорил за князя Юрия Алексеевича Долгорукого и благословил их Святыми образами Спасителя, Казанской Божьей Матери и святых князя Владимира, Елизаветы, Петра Афонского и Наталии (то есть святых покровителей его – Владимира, ее отца – Петра, матери – Натальи и невесты – Елизаветы)[122].

В XIX веке девушки очень стремились выйти замуж, потому что от «партии» зависело ее место в обществе, ее женская «карьера». Можно сказать, что сам семейный уклад зарождал и укреплял в умах девушек это желание. С детства дворянским дочерям внушалась мысль о замужестве как о центральном событии в жизни женщины. Из двух основных потенциальных способов существования дворянки в обществе – выйти замуж или остаться девицей (в миру или в монастыре) – общественное мнение неизменно отдавало предпочтение первому[123]. На страницах «Семейства Холмских» Д. Н. Бегичев спорит с этой установкой, вкладывая в уста своей молодой героини высказывания в пользу незамужней жизни. Насмотревшись на неудачные браки своих сестер и знакомых, Софья не желает повторять их судьбу. В целом автор не отвергает идею реализации женщины именно в браке (как жены, матери, хозяйки, воспитательницы детей и помощницы мужа во всех его делах). Но при этом Бегичев не осуждает и женщину (в лице своей героини Свияжской), решившуюся на безбрачное, независимое состояние. Роман заканчивается описанием идиллической картины счастья совершенных, по мнению автора, героев, воплотивших идеалы христианства[124].

Что представляла собой «девушка на выданье», как она жила? Вот замечательный пример образа молодой дворянки, живущей у своей тетушки в Санкт-Петербурге. Женщины одевались и жили по картинкам мод и по законам светских романов: зашнурованные и накрахмаленные, в щегольских блузах, в утренних, сверх гладких волос, чепчиках, они садились поутру к чайному столику по всем обрядам английского сервиза. Зимой – перед растопленным камином, летом – на террасе дачи. Такая жизнь была размеренна и театрализована, и молодая женщина нередко ощущала себя иллюстрацией к модным журналам. За чинным обедом вечером следовал театр, бал, вечер или простой визит. Все было наполнено скукой и пустотой. «Мы совершали эту утреннюю трапезу, наблюдая такой же строгий decorum, как будто эта сцена разыгрывалась на подмостках театра. Мы хотели доказать, что живем и сами про себя также прилично, как и в глазах общества»[125]. Такого уклада придерживались, чтобы соответствовать требованиям, диктуемым модными журналами (заграничными эталонами); чтобы создать образ светскости, утонченности и даже прогрессивности. В конечном счете именно этот образ помогал в поиске выгодной партии.

В Москве девушек привозили на так называемую «ярмарку невест» – на балы в Благородном собрании. Там завязывались знакомства с потенциальными женихами.

Матери старались поскорее выдать дочерей замуж, а для того постоянно их расхваливали и прибегали к различным уловкам: к примеру, выдумывали несуществующих женихов, которые якобы сватались и получили отказ. Невесты лет тридцати, о которых матери говорили как о двадцатилетних, частенько пользовались румянами и скрытно принимали разные порошки (то есть лечились от разных заболеваний, например гастрита, о которых женихам не рассказывали)[126]. Матери выводили в свет восемнадцатилетних дочерей, но говорили, что им еще нет и шестнадцати, чтобы тем самым убавить годы и себе. Также удобнее было ввести дочь в свет прямо после ее возвращения из-за границы: считалось, что юной красавице лучше произвести первое, «пробное» впечатление в каком-нибудь фешенебельном европейском месте. Несимпатичных дочек старались вывозить в свет как можно ранее (когда они хоть как-то хороши своей молодостью), чтобы они не остались на руках[127]. В «Княгине Лиговской» М. Ю. Лермонтов язвит над участью девушек, оставшихся до 25 лет незамужними. Сперва их выводят в свет в 15 лет, но говорят, что им 17, и до 25 им все еще как будто 17 лет. Их увядшая красота уже никого не волнует: «Она была в тех летах, когда еще волочиться за нею было не совестно, а влюбиться в нее стало трудно»[128]. Старательные матери приукрашивали не только возраст, но и таланты своих чад. В пьесе А. С. Грибоедова «Молодые супруги» муж жаловался на то, что «светских девушек образованье ложно»: мать говорит, будто дочка рисует (хотя на самом деле это работа наемных художников), великолепно играет на фортепиано (ей подыгрывает учитель), а когда дочка выходит замуж, все искусства, которыми она и не владела, забываются[129].