Юлий Ким - Ким Юлий - Страница 63

— А Китай-то вы просрали!

— Китай — не спорю, да, просрали, но Куба — наша.

Уходить было неохота, да куда ж денешься. Угрюмо добрел советский премьер до Гончаренко, тот, не говоря худого слова, отвез восвояси. Наутро неугомонная дочь, бурно знакомящаяся с Америкой, утащила его смотреть Ниагару. Алексей Николаевич стоял на смотровой площадке, но ни великолепие пейзажа, ни вид мощного и непрерывного низвергания огромной массы воды не трогали душу Председателя Совета Министров СССР: одна мысль томила его — до чего же ему все это смертельно надоело.

Вот все, что сохранила память Михайлова (не самая сильная его сторона). И я предлагаю эти записи в надежде (слабой), что все-таки найдутся где-нибудь, всплывут оригиналы двух прелестных новелл Платоныча. Ведь им уже без малого 30 лет.

Оказавшись в Иерусалиме, познакомился я с Жанной, вдовой Ильи Гольденфельда. И что же? Оказывается, у незабвенного Вики был еще и третий рассказ — как она вспоминает, о страстях, разыгравшихся на заседании домкома в октябре 64-го года по поводу снятия Хрущева. Тоже нечто саркастическое из области советского абсурда. Где? Где же разыскать все это? И тут Жанна подала ценную мысль — навести справки в Киевском КГБ: а вдруг среди материалов, отобранных на обыске у Некрасова, и затесались эти шедевры? Вот и адресуюсь я к Семену Глузману, к дорогому нашему Славе: не постучится ли он в эту интересную дверь? Теперь ему не откажут. Вдруг раскопает он в этих потемках чистое золото некрасовской прозы?

Это сейчас Вячеслав Иванович Бахмин важное лицо, ответственный сотрудник МИДа, а лет 30 тому он был учеником известного колмогоровского питомника для вундеркиндов: 18-й физматшколы при МГУ, как раз когда Михайлов там работал. У Бахмина литературу вел другой педагог, но все равно Михайлов знал Вячеслава Ивановича. поскольку тот пел у него в ансамбле. Михайлов сочинял целые мюзиклы на местные темы для колмогоровских гениев, что, кажется, не очень нравилось самому Колмогорову: все-таки Андрей Николаевич, один из первых математиков мира, интеллигент европейского класса, стремился воспитывать вкусы будущих ученых на Моцарте и Стравинском. Однако воспитанники легко делили любовь к музыке между Моцартом и Михайловым, отчего их художественный вкус только развивался.

Знакомство Бахмина с Михайловым продолжилось и далее, когда их объединило уже нечто более серьезное, чем школьные спектакли, а именно: общественное политическое негодование в конце 60-х годов.

В 1969 году исполнилось 90 лет со дня рождения Сталина и 16 — со дня его смерти. За этот последний период стало ясно, что хотя с деспотом разобрались, деспотия осталась. К славной годовщине подоспели — одно за другим — процесс Синявского — Даниэля (66-й г.), крымско-татарские волнения (67-й г.) и весь 68-й: процесс Гинзбурга — Галанскова, оккупация Чехословакии, демонстрация семерых на Красной площади против оккупации, первые выпуски «Хроники текущих событий», брошюра Сахарова и т. д. Ожидалось, что наверху реакционеры и мракобесы воспользуются 90-летием Усача для полной его реабилитации. Естественно, возникла идея превентивного удара. Михайлов услышал ее от Бахмина.

Заговорщиков было шестеро. Михайлов знаком был со всеми, кроме самого главного конспиратора — Володи. Бахмин таинственным голосом поведал, что Володя находится в надежном подмосковном месте и у него-то все и подготавливается.

Юбилей вождя собирались отметить так. Написать листовку о безобразиях сталинщины — прежней и текущей. Приготовить несколько сотен экземпляров. Наполнить ими коробки из-под обуви, зарядив на дне простенькое выбрасывающее устройство с пружинкой. Вы небрежно идете по 2-му этажу ГУМа среди толпы озабоченных граждан и как бы невзначай забываете коробку на широких перилах. Нажимаете тайную кнопку, смешиваетесь с толпой и через шагов двадцать с наигранным удивлением оборачиваетесь на шум: что такое? Да вот, лежала коробка чья-то из-под обуви, вдруг как щелкнет, и оттуда веером — представляете? — листовки против Сталина! Ах, какой ужас! — и с лицемерной досадой на лице вы пробираетесь к выходу и растворяетесь в сумерках. Приблизительно так мерещилось дело Бахмину и его команде.

Они были чрезвычайно увлечены замыслом. Некоторые из них еще в школьном возрасте расклеивали листовки по телефонным будкам. Тогда обошлось. Но теперь они все были студентами, и это уже была не игра, а то. за чем могла последовать настоящая тюрьма, без дураков. От сего сознания душа сладко замирала и неслась все быстрее дальше: будь что будет. У таинственного Володи уже хранился первый тираж. Обсуждался еще один текст. Главным автором была Ира Каплун, девушка своевольная, черноглазая и азартная. Команда знала, что Михайлов от революционного дела отошел ради своего сочинительства, но по старой памяти и из уважения к заслугам они приносили ему свои тексты на редакцию, и он, морщась, правил пунктуацию и стиль. Морщился же он главным образом не от грамматических ошибок, а от собственного позора: дети идут на риск, жертвуют собой для высшей цели, а он, со своим сочинительством, наскоро расставляет запятые в их не очень складной листовке — лишь бы отделаться, лишь бы уж совсем не опускаться до откровенного отказа. Поэтому Михайлов почти обрадовался, когда Ира, блестя глазами, сообщила:

— А за мной — хвост! — и поспешно добавила: — Нет, нет, не беспокойтесь, я от него удрала. Я его отправила малой скоростью.

На революционном языке это означало: заметив за собой следопыта, не подавать виду, что тот замечен, спокойно войти в вагон метро (в салон автобуса, троллейбуса, трамвая), дождаться, когда хвост втянется следом внутрь, и в последний миг, прежде чем двери захлопнутся, выскочить наружу, провожая ликующим взором бледного от злобы хвоста.

Михайлов сказал:

— Схожу-ка я за сигаретами, погляжу заодно.

На углу дома стояла телефонная будка. Молодой человек в штатском что-то горячо кричал в трубку. Михайлов, проходя, придержал шаг, и до него донеслось:

— Это ужас что такое, Виктор Иваныч! Ведь она что делает! То в вагон — то обратно, то в вагон — то обратно, не знаю, как успели!

Успели все-таки. Хотя и малой скоростью, но груз прибыл. Вернувшись с сигаретами, Михайлов вынужден был революционерку огорчить. А вскоре известно стало, что и Бахмин, и остальные тоже засветились. Кроме таинственного подмосковного Володи. За него Слава по-прежнему ручался, что там все чисто. Однако Михайлову ясно было, что госбезопасность компанию засекла и добраться до конспиративного Володи ей теперь плюнуть раз. Можно было со спокойной совестью отказываться от замысла, и Михайлову надлежало лишь навалиться на конспираторов всем своим авторитетом и отговорить.

До славной годовщины оставалось недели три, когда он собрал всю команду, кроме подмосковного Володи, у себя дома и стал рисовать перед ними мрачную картину их ближайшего будущего, напирая на практическую бессмысленность затеи: и взять возьмут, и до подвига не допустят. И так уже сколько народу пересажено — так хоть за совершенные «злодеяния». А тут — ни деяния, ни свободы. И вообще кадров все меньше, а дела все больше, и эдак расходовать иссякающие силы просто бездарно. Красноречив был Михайлов в этот вечер и очень просил компанию проникнуться его вескими доводами и непременно довести их до Володи из Подмосковья, которому в силу его столь вызывающей конспиративности достанется, может быть, больше, чем остальным.

Заговорщики приуныли, однако доводами прониклись и даже не то чтобы обещали подумать, а прямо тут же согласились подвига не совершать и 21 декабря на головы посетителей ГУМа ничего со второго этажа не обрушивать. На том и разошлись.

Славу тут же взяли в метро. Иру и Олю — днем позже. А к Михайлову наутро явились с обыском.

Это был первый шмон в жизни Михайлова. Потом он пережил еще один — у себя, и три на стороне. Однако, наслушавшись опытных людей, он был психологически готов. Но организационно — нет. Не предвидел и загодя не почистился, так что крамольной литературы накрыли у него немало.