Жизнь и приключения Заморыша - Василенко Иван Дмитриевич - Страница 44

• Предыдущая
• 44/72
• Следующая

Парадная дверь раскрывается, и на тротуар выходят гимназистки. Одни, младшие, в коричневых платьях, другие, постарше, в светло-серых, а самые старшие, невесты, в синих. Идут они по двое, по трое, взявшись под руки, и от всех них веет на нас с Илькой какими-то приятными запахами, то ли цветами, то ли духами.

Мы останавливаемся около экипажа. Илька внимательно осматривает блестящие спицы в колесах, бархатное сиденье, откинутый кузов из лакированной кожи.

- А жеребца уже перековать пора, - замечает он.

Я делаю вид, что, кроме коляски с толстозадым кучером, меня ничто здесь не интересует. Швейцар все расяахивает дверь. Уже вышли две сестренки-близнецы, беловолосые, голубоглазые, похожие одна на другую так, что их различить нельзя; уже вышла длинноносенькая, черноглазая гречаночка; вот швейцар открыл дверь перед пухленькой, как булочка, девочкой-вертушкой (всех их я заприметил еще с осени). А той, ради которой я по средам и субботам делаю сюда крюк, все нет и нет.

Может, ее оставили "без обеда"? Но "без обеда" гимназисток не оставляют, "без обеда" оставляют только нас, "воробчатников", и отбирают у нас шапки, чтобы мы не убежали.

Вдруг все передо мною осветилось, будто солнце засияло вдвое ярче. Секунду я стоял ослепленный, потом бросился в сторону от экипажа.

- Куда ты? - крикнул Илька удивленно.

Но я даже не оглянулся. И только, когда застучали подковы о булыжник мостовой, остановился и посмотрел вслед экипажу. Увидел я лишь две соломенные с бантами шляпки, выглядывавшие из кузова. Еще мгновение - и они скрылись за поворотом улицы.

Илька подошел ко мне с таким видом, будто перед ним была лягушка или таракан:

- Ты от кого драпу дал, а? От девчонок?..

- Н-нет... От кучера... - сказал я запинаясь.

- Врешь. Кучер на нас и не смотрел. От девчонок, от сорок короткохвостых. Эх, ты! Заморыш, одно слово!..

Он плюнул и скорым шагом пошел от меня прочь. Я и не подумал догонять его. Я страшно обиделся. Обиделся и за себя и за Дэзи. Особенно за Дэзи. С тех пор, как я подарил ей "Каштанку", прошло более трех лет. За это время она стала еще красивее. Ведь я же вижу!

Сколько девочек выходит из гимназии, когда кончаются занятия, но ни одна сравниться с ней не может. Какая ж она сорока, да еще короткохвостая! И вовсе я не боюсь девчонок. Но чем я виноват, что мне делается ужасно неловко, когда вижу Дэзи? Нет, больше не буду, никогда больше не буду ходить мимо гимназии. Да и что мне тут делать! Пусть сюда ходят гимназисты, коммерсанты, техники. А мы, "воробчатники", гимназисткам не пара, Они даже не замечают нас.

Илька отходчив. Он возвращается и зовет меня к себе домой, чтоб готовить уроки вместе. Я мысленно прикидываю, влетит мне от отца или не влетит, если я вернусь с опозданием. "Эх, будь что будет!" - решаю я и иду к Ильке, на самый край города.

У ИЛЬКИ

От запаха акации, от яркого солнца и несмолкаемого чириканья воробьев люди стали похожи на пьяных: они громко разговаривают, размахивают руками, перекликаются через улицу, подпрыгивают, чтобы сорвать ветку с белой гроздью. Наверно, на Hльку тоже весна действует: он проскакал на одной ножке, потом стал на голову и подрыгал в воздухе обеими ногами. На него гаркнул городовой, а то б он выкинул еще какой-нибудь номер.

Чем дальше мы шли, тем дома становились меньше и хуже. Затем потянулись немощеные улицы с мазанками в два-три окошка, с низкими заборчиками, за которыми поднимались вверх на тоненьких ножках голубятни, с гусями, щипавшими у заборов запыленную лебеду. Это и была Собачеевка; там жил Илька. В конце улицы, где уже начинается степь, стоит кузница Илькиного отца, сложенная из камня. Еще издали к нам доносится знакомый звон железа. Пол в кузнице земляной, стены закопченные, из трубы, а то прямо из дыры в крыше валит черный дым. Дым этот от горна с курным углем. Чтоб уголь хорошо горел, надо потягивать за веревку, привязанную к меху. Мех то сжимается, то расширяется, и уголь разгорается добела.

Отец Ильки похож на Тараса Бульбу, и даже имя у него такое же - Тарас, только усы не седые, а черные.

Он клещами выхватывает из горна раскаленное железо и бросает на наковальню. От железа во все стороны летят искры. Тарас Иванович слегка ударяет по железу небольшим молотком, показывая, где надо бить, а Гаврила, парень лет двадцати, с измазанным сажей лицом, бьет по этому месту тяжелой кувалдой: дзин-бом-бом!.. дзин бом-бом!..

- Что это они куют? - спросил я однажды Ильку.

- Все, - с важностью ответил он.

- Как это - все?

- А так. Потеряет мужик в дороге чеку - они чеку ему выкуют, чтоб колесо не упало. Лопнет шкворень - они шкворень сварят. Что хочешь сделают. Хоть грабли, хоть вилы, хоть лопаты - пожалуйста, сделайте ваше одолжение.

Илька прищелкнул пальцами и запел, притопывая:

Грабли, вилы да лопаты

Двадцать пар,

Вилы, грабли да лопаты

Хоть сто пар.

- Это я сочинил. Здорово? - подмигнул он мне.

Я сказал, что не очень. Разве это стихи: пар - пар, лопаты - лопаты? Надо, чтоб слова были разные.

- Ну, сочини лучше, если ты такой умный, - обиделся Илька.

На этот раз, подходя к кузнице, мы увидели около нее распряженную лошадь.

- Придется с уроками погодить, - сказал Илька. - Видишь, жеребец некованый стоит.

- Не ты ж его будешь подковывать, - возразил я.

- А кто ж? Не слышишь, что ли: отец с Гаврилой рессору сваривают.

Я думал, Илька воображает, но, когда мы подошли,, он шмыгнул в кузницу и оттуда вынес молоток, рашпиль и два ножа необыкновенной формы. Он ловко схватил лошадь за переднюю ногу, согнул ее и зажал у себя между колен. Лошадь не шелохнулась, покорно стояла на трех ногах и думала о чем-то своем. Стуча молотком по ножу, Илька принялся обрубать копыто.

- Ты, Илька, с ума сошел? Ей же больно!

Илька присвистнул:

- А тебе больно, когда ты ногти у себя стрижешь? Копыта у лошади - это вроде наших с тобой ногтей. Конечно, если мясо задену, так она долбанет за мое почтение, не очухаюсь.

- А зачем ты ей срезаешь?

- Зачем, зачем! Скажет же такое! А ты зачем себе ногти стрижешь? Попробуй хоть года три не стричь - они у тебя вырастут, как пики. И копыта растут. За три года могут вырасти такие, что лошадь станет выше колокольни.

• Предыдущая
• 44/72
• Следующая