Изобретение прав человека: история - Хант Линн - Страница 36

Если отвлечься от официальных деклараций и постановлений политиков-мужчин, изменение в восприятии прав женщин становится еще более поразительным. Например, удивительно, что «Защита прав женщин» Мэри Уолстонкрафт присутствовала в большем числе частных библиотек американцев в первые годы республики, чем «Права человека» Томаса Пейна. Но если Пейна права женщин не интересовали, остальные уделяли им внимание. В начале XIX века в США дискуссионные клубы, напутственные речи выпускникам и популярные журналы регулярно затрагивали тему гендерных предпосылок, которые стояли за всеобщим мужским избирательным правом. Во Франции женщины с готовностью ухватились за новые возможности, возникшие благодаря свободе печати, и теперь писали и публиковали намного больше книг и памфлетов, чем когда-либо. Предоставление женщинам равных прав на наследство повлекло за собой бесчисленные судебные тяжбы – женщины были настроены держаться за то, что теперь по праву принадлежало им. В конце концов, права – это не вопрос в духе «все или ничего». Новые права, пусть даже не политические, открывали женщинам новые возможности, которыми они не преминули незамедлительно воспользоваться. Как стало ясно на примере протестантов, евреев и свободных цветных, не стоит дожидаться от властей гражданства в качестве подарка – нужно завоевать его себе самому. Одним из критериев нравственной автономии является способность спорить, отстаивать свою позицию, а при необходимости, и сражаться за нее[193].

После 1793 года женщины оказались еще больше ограничены в официальном мире французской политики. Однако надежду на получение прав не оставили. В обстоятельной рецензии 1800 года на работу Шарля Теремена «О положении женщин в республиках» поэтесса и драматург Констанция Пипеле (позже известная как Констанция де Сальм) показала, что женщины не забыли о целях, впервые провозглашенных в начале революции:

По ее мнению, мужчины в массе своей полагали, будто ограничение или даже полное упразднение власти женщин упрочит их власть. Именно поэтому права женщин предпочитали игнорировать. Ссылаясь в своей рецензии на трактат Уолстонкрафт о правах женщин, Пипеле тем не менее не требовала, чтобы женщинам было предоставлено право голосовать или занимать государственные посты[194].

Пипеле продемонстрировала тонкое понимание напряженности между революционной логикой прав и ограничениями, которые по-прежнему навязывались устоями и традициями. «Особенно во время революции… женщины, следуя примеру мужчин, в большей мере рассуждают о своей истинной сущности и действуют соответствующим образом». Вопрос о правах женщин по-прежнему оставался неясным или двусмысленным (Пипеле часто выражается очень осторожно), только потому что Просвещение еще не шагнуло достаточно далеко; а обыватели, и в особенности обычные женщины, были безграмотными. Стоит женщинам получить образование, как они немедленно проявят свои таланты, которые, по утверждению Пипеле, не зависят от пола. Она соглашалась с Теременом в том, что женщины должны работать учителями в школах и получить возможность защищать «свои естественные и неотчуждаемые права» в суде.

Воздержавшись от отстаивания политических прав женщин, Пипеле всего лишь реагировала на то, что считала осуществимым – вообразимым и доказуемым – в свое время. Однако, подобно многим, она понимала, что философия естественных прав руководствовалась железной логикой – даже несмотря на то что в случае женщин, второй половины человечества, она пока не сработала. Понятие «права человека», как и сама революция, открыло невиданное доселе пространство для обсуждений, конфликтов и изменений. Надежду на эти права можно отвергать и подавлять; возможно, она не сбудется, но никогда не умрет.

Можно ли сказать, что права человека – это не что иное, как «риторическая чепуха, чепуха на ходулях», согласно утверждению Иеремии Бентама? Большой пробел в истории прав человека – начиная с первых формулировок во времена Американской и Французской революций и до Всеобщей декларации прав человека ООН 1948 года – любого заставит призадуматься. Права никуда не исчезли: они по-прежнему занимали умы и толкали на конкретные действия, однако теперь размах общественных дискуссий и применение соответствующих законов ограничивались рамками конкретного национального государства. Концепция самых разных гарантированных конституцией прав – политических прав рабочих, религиозных меньшинств и женщин, например, – получила распространение в XIX и XX веках, однако разговоры об универсальных, применимых ко всем естественных правах поутихли. Например, рабочие разных стран – Британии, Франции, Германии и США – отстаивали свои права независимо друг от друга. Живший в XIX веке итальянский националист Джузеппе Мадзини точно уловил основную суть нового взгляда на нацию, поставив риторический вопрос: «Что такое страна… как не место, где индивидуальные права обеспечены наилучшим образом?» Потребовались две опустошительные мировые войны, чтобы поколебать эту уверенность в нации[195].

Национализм занял положение доминирующего представления о правах постепенно после 1815 года, когда Наполеон был повержен и революционная эпоха завершилась окончательно. С 1789 по 1815 год существовали две противоборствующие концепции правления: одна, основанная на принципах прав человека, и другая, основанная на традиционном иерархическом обществе. Каждая из сторон апеллировала к нации, однако ни одна не утверждала, будто этничность определяет идентичность. По определению, права «человека» отвергали любую мысль о том, что права зависят от национальности. В то же время Эдмунд Бёрк попытался связать иерархическое общество с определенной концепцией нации, утверждая, что свобода может быть гарантирована исключительно властью, опирающейся на историю народа, с акцентом на истории. Права работают только тогда, настаивал он, когда зиждутся на устоявшихся традициях и опыте.

Поборники прав человека отрицали важность традиций и истории. Именно потому, что Французская революция опиралась на «метафизические абстракции», она, по мнению Бёрка, не набрала достаточной эмоциональной силы для того, чтобы добиться от общества соблюдения ее принципов. Что стоят эти «бумажонки о правах человека» по сравнению с любовью бога, благоговейным страхом перед королями, обязательствами перед магистратами, почитанием священнослужителей и уважением к стоящим выше по положению? Революционерам придется прибегнуть к насилию, чтобы остаться у власти, предрекал он еще в 1790 году. Казалось, мрачные прогнозы Бёрка сбылись, когда в 1793–1794 годах французские республиканцы казнили короля и выбрали террор официальным режимом правления. Декларация прав человека и гражданина, положенная под сукно вместе с Конституцией 1791 года, не предотвратила подавления инакомыслия и массовых казней «подозрительных» лиц.

Несмотря на критику Бёрка, многие писатели и политики в Европе и в Соединенных Штатах восторженно приветствовали появление Декларации прав в 1789 году. Однако, когда Французская революция пошла дальше по пути насилия, общественное мнение разделилось. Особенно резко на провозглашение Французской Республики и казнь короля отреагировали монархические правительства. В декабре 1792 года Томас Пейн был вынужден бежать во Францию, когда британский суд обвинил его в подстрекательстве к свержению наследственной монархии во второй части его политического трактата «Права человека». Власти Великобритании проводили последовательные репрессии и преследования в отношении подозреваемых в сочувствии к французским идеям. В 1798 году, спустя двадцать два года после объявления всех людей равными, Конгресс США принял законы об иностранцах и подстрекательстве к мятежу с целью обуздать критику в адрес американского правительства. Новый дух времени в 1797 году нашел отражение в замечаниях профессора натурфилософии Эдинбургского университета Джона Робисона. Он яростно нападал на «эту ненавистную максиму, которая нынче завладела всеми умами; беспрестанное размышление о наших правах и беспокойные требования предоставить их раздаются отовсюду». По мнению Робисона, одержимость правами стала злейшей «заразой» и главной причиной продолжающихся политических потрясений даже в Шотландии, а также войны между Францией и ее соседями, которая грозила захватить всю Европу[196].