Культурные истоки французской революции - Шартье Роже - Страница 12

Чтобы рассмотреть отношения, которые связывают появление общественного пространства с хождением печатного слова, мы будем исходить из двух текстов, написанных примерно в одно время: во-первых, это «Записки о книгопечатании», составленные в 1758-1759 годах Мальзербом, который был назначен директором Книжного департамента в 1750 году{56}; во-вторых, это «Записка о свободе печати» (начиная с XIX в. она получила известность под названием «Письмо об издании книг», и речь в ней шла о рукописных произведениях), которая была написана Дидро в конце 1763 года по просьбе объединения парижских издателей и, в частности, управляющего делами этого объединения Ле Бретона, бывшего одним из издателей Энциклопедии{57}. Близкие по времени написания, эти тексты близки и по своему предназначению. «Записки» Мальзерба адресованы влиятельному лицу, которое должно было передать их дофину: этим влиятельным лицом, без сомнения, был Гийом де Ламуаньон, родной отец Мальзерба; Ламуаньон с 1750 года был канцлером и отвечал за книгопечатание. Записка Дидро в свой черед была послана от имени объединения книгоиздателей Сартину, который в 1763 году занял место Мальзерба; когда Ламуаньон впал в немилость, Мальзерб оставил пост директора Книжного департамента и посвятил все свое время Высшему податному суду, председателем которого он являлся. Итак, авторы обеих Записок обращаются в то ведомство, куда представляют на рассмотрение проекты реформ и подают жалобы, но ни тот, ни другой не предназначают свои тексты для печати (действительно, «Записки» Мальзерба будут опубликованы только в 1809 г., а «Записка» Дидро — в 1861-м).

Правда, в 1769 году Дидро подумывал о публикации своей «Записки» и собирался включить ее в сборник наряду с другими статьями. В письме к госпоже де Мо он пишет: «Я хотел бы присовокупить к этому отрывок о свободе печати, где я излагаю историю принципов книгопечатания, породившие их обстоятельства, указываю, какие из этих принципов следует сохранить, а какие отменить»{58}. Выражение «свобода печати» (т.е. свобода публиковать любое произведение: книгу, официальный документ или дневник) приходит на ум и Мальзербу, который, критикуя издержки цензуры, замечает: «Они [цензоры] боятся огорчить министров, как будто высокий пост не является достаточным вознаграждением за те мелкие неприятности, которые могла бы им причинить свобода печати» (М., с. 121). Для Мальзерба, как и для Дидро, свобода печати — главное. Оба считают, что она необходима для выяснения истины: «Книги приносят зло; но ум человеческий развивается, и развитие его ведет к всеобщему благу. Бывают ошибки, но в конечном счете истина всегда торжествует» (М., с. 110): «Я не стану спорить, если эти опасные книги [т.е. запрещенные книги] и вправду так опасны, как нас пытаются уверить; если ложь [софизм] рано или поздно не выходит наружу и не подвергается презрению; если истине, которую невозможно задушить и которая, постепенно проникая в умы и почти незаметно завоевывая их, в один прекрасный день одерживает верх над укоренившимися предрассудками и становится всеобщей, действительно грозит опасность» (Д., с. 87).

За этими строками угадываются три кризиса, которые в конце 1750-х годов пошатнули не только систему книжной цензуры и полицейского надзора за издательской деятельностью, но и саму королевскую власть. Первый кризис — политический — связан с кризисом янсенизма, который проявлялся в отказе янсенистским священникам в соборовании. В 1751 году архиепископ Парижский отдает приказ своему клиру соборовать только тех священников, которые представят свидетельство об исповеди за подписью священника, являющегося приверженцем буллы Unigenitus, где осуждался янсенизм. Это событие положило начало его вражде с Парижским парламентом, который выступил в защиту тех, кто подвергался такому насилию. Поскольку король отменил несколько решений Парламента (в частности, его постановления об аресте священников, которые не допускали янсенистов к причастию), то борьба разворачивается прежде всего вокруг полномочий Парламента. Борьба эта резко обостряется с декабря 1756 года, когда Парижский парламент, на заседаниях которого Людовик XV регулярно присутствует лично, вынужден под его давлением зарегистрировать несколько деклараций и эдиктов, которые резко ограничивают права его советников. События развиваются стремительно: 5 января 1757 года отмечено неудачным покушением Дамьена на короля, 11 января происходит арест двух чиновников парламента Бретани, который отчаянно противился введению в июле 1756 года нового бессословного налога, 27 января — изгнание шестнадцати членов Парижского парламента, отказавшихся исполнять свои обязанности во время декабрьского королевского заседания. Кризис продолжается все лето 1757 года и заканчивается только в сентябре примирением короля с Парламентом{59}. На фоне этого кризиса разворачиваются два судебных дела, о которых и Мальзерб, и Дидро все время помнят, когда пишут свои записки о книгопечатании, и этот фон определяет их значение.

Действительно, Мальзерб несколько раз намекает на столкновение между Парламентом и королем по поводу трактата Гельвеция «Об уме». Это произведение (за исключением нескольких купюр) было одобрено двумя цензорами, в мае 1758 года получило привилегию на публикацию и два месяца спустя вышло из печати. Тут-то и разразился скандал из-за «иррелигиозности» книги, где говорится, что нравственность проистекает из опыта и зависит от изменяющихся требований общественного блага, а не от незыблемых религиозных заповедей, проповедуемых Церковью. Постановление Королевского Совета от 10 августа 1758 года отзывает привилегию, и Гельвеций вынужден публично отречься от своей книги, так же как и ее первый цензор, Терсье, который не нашел в рукописи ничего предосудительного. Несмотря на постановление Королевского Совета, 23 января 1759 года Парламент принимает решение включить книгу Гельвеция в список подозрительных произведений, которые подлежат суду. 6 февраля книгу Гельвеция приговаривают к сожжению, и четыре дня спустя приговор приводят в исполнение{60}. Это событие привлекает внимание публики, поскольку оно разоблачает и непоследовательность королевской цензуры, и притязания Парламента, присвоившего себе право судить книгу и выносить ей обвинительный приговор уже после того, как король отозвал привилегию.

Похожая борьба разворачивается и вокруг Энциклопедии. Действительно, несмотря на то, что Энциклопедия защищена тремя привилегиями (первой привилегии издатели добились в апреле 1745 г., второй — в январе 1746-го и третьей — в апреле 1748 г.), она вместе с книгой Гельвеция попадает в список произведений, которые Парламент решает предать суду. В феврале 1759 года приговор вынесен; он не так суров, как приговор книге Гельвеция: представить семь уже вышедших томов на рассмотрение цензорам, назначенным Парламентом. Но 8 марта Королевский Совет издает указ, который подготовлен Мальзербом, и отзывает привилегию. Этот отзыв преследует две цели: во-первых, опередить цензуру высшей судебной палаты, делая ее совершенно бессмысленной, во-вторых, защитить затею издания Энциклопедии, закрывая глаза на печатание и подпольное распространение томов, а потом, в сентябре, выдавая привилегию на публикацию собрания таблиц.

Мальзерб так излагает события в «Записке о свободе печати», составленной им в конце 1788 года: «Им [цензорам, которых назначил Парламент] нечего было цензуровать. Книгоиздатели приняли решение, которое им следовало принять раньше. Они напечатали Энциклопедию без цензуры то ли за границей, то ли подпольно во Франции (я не пытался проникнуть в эту тайну), причем напечатали весь труд разом, дабы избежать нареканий за каждый том. Когда Энциклопедия была таким образом издана, то оказалось, что в этом некого винить, — и пыл гонителей угас. Никто не воспротивился ни появлению, ни продаже, и каждый экземпляр попал по назначению — к подписчику» (М., с. 269). «Я не пытался проникнуть в эту тайну»: сразу видно, что не было ничего глупее, чем вставать на сторону Философов, находясь на королевской службе, ибо два эти лагеря были заклятыми врагами и вели друг с другом непримиримую и беспощадную борьбу.