Культурные истоки французской революции - Шартье Роже - Страница 15

С другой стороны, для контроля над книгопечатанием Мальзерб предлагает требовать от типографов регулярных подробных отчетов. Им надлежит вести строгий учет и каждый год посылать ведомость интенданту. В этой ведомости следует указывать точное число печатных станков, имена работников, которые на них трудятся, и работу, которую они исполняют день за днем. В больших городах, где работники типографий часто переходят с одного места на другое из-за разнообразия нужд города (печатание извещений, афиш, билетов и т.п.), вместо реестров, составляемых хозяевами, можно подавать общий список работников типографий (мастеров печатного цеха, корректоров, наборщиков, тискальщиков), составляемый объединением предпринимателей или управлением полиции. Этот список обязательно должен содержать имена и описание примет всех «подмастерьев», нанятых типографами, и ежегодно обновляться. Каждому работнику надлежит получить от местного синдика «разрешение» на «печатном бланке» с указанием его имени, особых примет и номера в списке. Этот документ должен предъявляться по первому требованию представителей объединения предпринимателей или полиции. Таким образом, строгий учет печатников сильно осложнит жизнь работников подпольных типографий. Регистрация должна распространиться и на всех не зарегистрированных прежде — и, следовательно, не известных полиции — книгопродавцев: ее должны пройти не только парижские мелкие торговцы и уличные продавцы, на которых распространяются правила Кодекса книгопечатания, но также и «торговцы, разносящие книги по домам», и ярмарочные торговцы, разъезжающие по провинциям без всякого контроля.

Бюрократические процедуры, предлагаемые Мальзербом, направлены на то, чтобы установить контроль, который не обеспечивали ни обязательное свидетельство об увольнении, требуемое кодексом книгопечатания от 1723 года и мешавшее работникам свободно покидать своих хозяев, ни суровые постановления 1724-го и 1732 годов, заставлявшие хозяев вести еженедельный учет своих работников. Проект этот, во многом оставшийся на бумаге, несмотря на то, что постановление 1777 года заимствует ряд его положений, свидетельствует о явном стремлении подкрепить новую функцию полиции разумными административными мерами: созданием архива, выработкой единого способа учета, осуществлением надзора путем хранения и сопоставления документов. Этот проект очень похож на выдвинутый почти одновременно с ним проект инспектора Книжного департамента Жозефа д’Эмери, предлагавший завести картотеку парижских авторов. 501 рапорт, составленный им с 1748-го по 1753 год, он переносит на типовые печатные бланки (имеющие шесть граф: имя, возраст, место рождения, особые приметы, адрес, биография), располагает их в алфавитном порядке и использует как орудие в охоте за «негодяями» — закоренелыми пасквилянтами и им подобными{71}.

Наконец, Мальзерб предлагает оставить в силе, хотя и в измененном виде, негласные разрешения, которые, как он говорит, «в последние тридцать лет [...] приобрели почти столь же широкое распространение, сколь и разрешения гласные» (М., с. 159). Подобная практика родилась из противоречия между законом, который не позволяет публиковать ни одно произведение без пометки, что оно печатается с разрешения властей и одобрено цензурой, и неизбежностью: «Оказалось, что бывают обстоятельства, когда недостает храбрости дать книге гласное разрешение, но при этом понятно, что невозможно ее запретить» (М., с. 209). В этих случаях власти стали давать разрешения, не предусмотренные законом, поначалу чисто устные, никак не закрепленные на бумаге, потом зарегистрированные в завуалированной форме — составлен «список напечатанных за границей произведений, которые разрешено продавать во Франции», куда включены эти получившие негласные разрешения книги. Такая уловка не удовлетворяет Мальзерба: отсутствие у типографа документа, удостоверяющего, что книга печатается с разрешения властей, порождает заблуждения и злоупотребления, когда одни типографы тревожатся, меж тем как они никоим образом не нарушают закон, а другие лживо ссылаются на устное разрешение, которого в действительности не получали. Чтобы защитить интересы типографов и при этом не узаконивать выдачу негласных разрешений, что возложило бы ответственность на канцлера и королевскую власть, директор Книжного департамента предлагает «обходной путь»: рассматривать «произведения, получившие негласные разрешения, как произведения, которым собираются выдать разрешения по всей форме, но еще не успели подписать их» — и, разумеется, никогда не подпишут (М., с. 212). Таким образом, типограф сможет не печатать в книге разрешение, коль скоро он его еще не получил, но при этом сможет предъявить документ, подтверждающий, что текст, который он печатает, прошел цензуру (имена цензоров при этом не разглашаются) и печатается с молчаливого согласия властей.

Этот проект не будет принят, но количество негласных разрешений возрастет: с 1719-го по 1729 год их давалось в среднем 6 в год, с 1730-го по 1746-й — 17, с 1751-го по 1763-й — уже 79, а с 1764-го по 1786-й их число достигнет 178. За два последних периода удовлетворено соответственно 59% и 56% прошений — что в процентном отношении почта столько же, сколько выдано привилегий на публикацию и письменных разрешений на издание{72}. Это происходило по двум причинам. Первая из них — экономическая; как замечает Мальзерб в «Записке о свободе печати» от 1788 года, «в интересах торговли было не давать иностранцам возможности обогащаться за счет продажи этих книг в ущерб французским издателям» (М., с. 247). Вторая причина — интеллектуальная, ведь «человек, никогда не читавший других книг, кроме тех, которые появились при непременном участии властей [т.е. получили официальное разрешение], в полном соответствии с законом, отстал бы от своих современников почта на целое столетие» (М., с. 241). «Просвещенные чиновники, которым был поручен надзор за книгопечатанием» (Мальзерб называет своих предшественников д’Аржансона и Шовлена), не только увеличили количество негласных разрешений, но и просто проявили большую терпимость: «Часто чувствовалось, что с книгой следует смириться, но неловко было признаваться в этом; по этой причине не хотелось давать никакого особого разрешения [...]. И тогда принималось решение сказать издателю, что он может осуществить издание, но потихоньку, чтобы полиция могла сделать вид, будто ей ничего не известно, и не изымать его. А поскольку невозможно было предвидеть, как к этому отнесутся духовные лица и блюстители закона, издателю советовали быть настороже и обещали загодя упредить его, если будет отдан приказ об аресте издания, чтобы он успел спрятать его. Я не знаю, как назвать такого рода разрешения, которые давались весьма часто. По сути дела, это не что иное, как заверение в безнаказанности» (М., с. 249). Например, такое заверение позволило Мальзербу в 1762 году охранить публикацию и продажу «Эмиля» Руссо, прежде чем Парламент осудил книгу и издал постановление об аресте ее автора{73}.

Итак, в основе управления книгопечатанием при Старом порядке лежал опасный парадокс: цензура была слишком либеральной, а кара за злоупотребление вседозволенностью — слишком суровой. В своей «Записке о свободе печати» 1788 года Мальзерб прозорливо обличает разрушительное воздействие такой системы. С одной стороны, она привела к подрыву государственной власти, поскольку негласные разрешения — это порядок, когда «правительство само уведомляло типографов и книгопродавцев, что они могут нарушать определенный закон» (в данном случае — не указывать в книге, что она имеет разрешение на публикацию), и не кто иной как начальник полиции своим попустительством «помогал им укрыться от правосудия» (М., с. 248 и 250). С другой стороны, при такой системе смириться с суровыми законами было особенно трудно, ведь они обрушивали свою кару как раз тогда, когда все или почти все свободно печаталось и открыто продавалось. «Зло, которое долго терпели как неизбежное, становится непереносимым от одной только мысли, что его можно избежать. И кажется, что устраняемые злоупотребления лишь еще сильнее подчеркивают оставшиеся и делают их еще более жгучими: зло действительно становится меньшим, но ощущается острее»{74}; это рассуждение Токвиля прекрасно показывает, что система книгоиздания, построенная на попустительстве нарушениям закона, не оправдала надежд и привела к разочарованиям.