Культурные истоки французской революции - Шартье Роже - Страница 49

Привычка излагать по пунктам имеет два источника. Первый — нотариальный: составление перечней и описей имущества, а также оформление завещаний. Второй — канцелярский: положения эдиктов и королевских указов, а в XVIII веке еще и возросшее число опросов и разного рода подсчетов и переписей. Сравнение формальной стороны наказов 1614-го и 1789 годов ясно свидетельствует о том, что за разделяющие их полтора столетия распространилась аналитическая, классифицирующая, упорядочивающая манера изложения. Наказы 1614 года, даже в тех случаях, когда они разбиты на абзацы, лишены стройности, и жалобы в них плохо оформлены, во всяком случае, не пронумерованы, меж тем как нумерация делает текст нагляднее и облегчает чтение большей части наказов 1789 года. Этот сдвиг позволяет увидеть, как сильно изменилась манера мыслить и излагать, как велико влияние юридического и канцелярского стиля на тех, кто записывает наказы во время созыва Генеральных Штатов.

В словаре наказов также заметно влияние языка судейских чиновников. Лексика просветителей в них встречается редко. При изучении восьми сборников наказов бальяжа Семюр-ан-Оксуа слово «образование», так же как и слово «разум», встречается только восемь раз, слова «роскошь» и «предрассудок» — трижды, «воспитание» — дважды, «просветители», «счастье» и «прогресс» — всего единожды{285}. В Реймсе в трех сборниках наказов ремесленных общин слово «просветители» встречается семь раз (в сборнике зеркальных дел мастеров и ковровщиков), слово «счастье» — только пять раз, «образование» — четыре раза, «человечество» — два раза, а «прогресс» — ни разу{286}. Кроме того, некоторые слова, кажущиеся новыми, употреблены, как правило, в том значении, в каком их употребляли раньше: таковы «конституция» и «свобода». Отсюда следует недвусмысленный вывод: «Язык просветителей, в последние тридцать лет находившийся в процессе становления, не вошел в широкое употребление и не достиг круга мелких судейских чиновников и правоведов, рядовых людей свободных профессий, преподавателей, буржуа — жителей небольших городков и сельской местности, которые записывают и редактируют наказы»{287}.

Слова, которые они машинально употребляют, когда составляют наказы общин, — это слова из словаря, «имеющего юридическую структуру и костяк, словаря, который сложился по меньшей мере два века назад в рамках институтов французской монархии»{288}. В основном эти слова используются, когда речь идет об административных учреждениях, общественном положении, формальностях выборов, институтах. В местечках, относящихся к бальяжу Семюр-ан-Оксуа, десять самых употребительных существительных в убывающем порядке таковы: «пункт» (226 раз), «сословие» (139), «право» (62), «налог» (59), «порядок» (51), «депутаты» (44), «его величество» (42), «собрание» (38), «судьи» (33) и «провинция» (29). Даже критика и предложения о преобразованиях изложены традиционным языком. Так, слово «злоупотребление» очень часто встречается уже в 1614 году, то же и с общественно-правовой лексикой. В Бургундии слово «жители» еще преобладает над словом «граждане», а слово «королевство» — над словом «нация». В Реймсе «нация» в большом ходу в цеховых наказах (кроме самых бедных цехов — те сохраняют приверженность к слову «народ»), но его значение остается пассивным: оно не включает в себя борьбу за власть, наоборот, даже в новом словаре оно подразумевает традиционное подчинение королевской власти. «Гражданин» тоже приживается не без труда: часто это слово соседствует с противоположным ему по духу словом «подданный»; нередко слово «гражданин» тонет в лексике сословного общества, как видно из противоречивого выражения «сословие граждан».

Оформление, повторяющее оформление юридических документов, и юридический словарь наказов служат для изложения конкретных жалоб и почти не уделяют места запросам, подсказанным философской литературой. Обличение произвола, отстаивание прав личности, требование декларации прав, обеспечивающей верховную власть Нации, гражданское равенство граждан, личные свободы и право собственности, вместе взятые, ни в одном своде наказов — сельских или городских, принятых на первичном собрании избирателей или на собрании бальяжа — не достигают 5% от общего числа наказов. В бальяже Труа они составляют 0,8% от общего числа жалоб в наказах сельских общин, 2,4% — в наказах городских цехов и общин, 1,2% — в наказе главного города округа и 0,4% жалоб в наказе бальяжа. В Руанском бальяже процентное соотношение соответственно 2,4%, 3,5%, 3,5% и 2,9%; в Орлеанском бальяже — 0,8%, 2,4%, 1,2% и 2%. Статистические данные полностью подтверждают вывод, сделанный Даниэлем Морне после беглого чтения наказов: «По правде говоря, “идеи” не занимают в них большого места, особенно идеи философские»{289}.

Наказы являются далеко не единственной формой выражения политического сознания во Франции в конце XVIII века. Их многочисленность не должна сбивать с толку и приводить к опрометчивому выводу, что юридический язык — единственный, которым можно воспользоваться для выражения критики и чаяний. Кроме старой юридической традиции — традиции обычного права — защита свободы личности и требование новых отношений между монархией и обществом основываются, с одной стороны, на философских определениях прав человека, данных просветителями, с другой стороны, на соперничающих между собой теориях политического представительства: абсолютистской, парламентской и административной. Публичный спор, завязавшийся в середине века между сторонниками монархии и приверженцами оппозиционных течений, способствует автономному типу высказывания, перестающему ориентироваться на юридическую сферу.

Однако, как это прекрасно видно из наказов, юридический язык остается в конце Старого порядка главным источником, выражающим как противоречия, раздирающие общество, так и надежды на реформу, ожидаемую от государя. Таким образом, власть просветителей над умами не разрушила юридическую культуру, носителями которой являются многочисленные чиновники и служители закона, чей язык одновременно выражает и изменяет стремления тех, кто вступает в 1789 год. Новое общественное пространство, созданное Революцией, также не затронуло ее: в 1789—1790 годах многие адвокаты охотно прибегают к судебной риторике в сугубо политических целях: чтобы объяснить новый порядок в освященной традицией форме — форме катехизиса{290}.

Третий культурный исток революции 1642 года, о котором говорит Лоуренс Стоун, — «идеология “Страны”»: «ее распространяли поэты и проповедники; этому способствовали и газеты, регулярно сообщавшие о том, что происходит при дворе; сама она противопоставляла себя двору и связанным с ним отрицательным образам»{291}. «Оппозиция Двор — Страна» (Cour — Country), где двор, а вместе с ним и город (в данном случае Лондон) подлежат осуждению, а в противовес им выдвигается пуританский нравственный идеал, традиционный патриархальный образ жизни, тесно связанный с местными политическими институтами, — было ли нечто подобное во Франции XVIII века?

Может показаться, что нет, поскольку после смерти Людовика XIV двор приходит в упадок, что вызвано тремя причинами. Во-первых, при Людовике XV и Людовике XVI Версаль перестает быть главной королевской резиденцией, продолжая оставаться одной из резиденций в ряду других. Из-за бесконечных путешествий государей из столицы в Версаль и обратно и из одного замка в другой королевский двор лишился постоянного местопребывания, которое у него было с 1682 года, и это нарушило тесную связь, установившуюся между церемониями, которые были продиктованы придворным этикетом, и сосредоточением власти в одном месте — в Версале{292}. Во-вторых, придворный ритуал был ослаблен еще и тем, что жизнь короля стала более «приватной». Конечно, не нужно преувеличивать разницу: Людовик XIV наряду с парадными покоями приказал устроить в Версале маленькие кабинеты, предназначенные для увеселений в узком кругу, а Людовик XV заботился прежде всего о том, чтобы создать во дворце и его садах условия для своих «приватных» занятий (каковыми были рисование, ботаника и агрономия, резьба по дереву), но при этом именно он завершил и дополнил «дворцовые работы», предпринятые его предшественником (достроил Оперную капеллу, открыл салон Геркулеса в парадных покоях, заказал скульптуры для фонтана Нептуна и разместил министерства и ведомства вне стен дворца, в отдельных зданиях, приспособленных для их нужд){293}. Несмотря на это, понимание Людовиком XV своей роли короля и, позже, понимание Марией-Антуанеттой своей роли королевы воспринимаются как отход от традиционного представления о королевской особе, чья жизнь должна проходить у всех на виду и подчиняться ритуалу. Жизнь властителей, ограниченная узким семейным и дружеским кругом, избавленная от строгого соблюдения этикета и укрытая от взглядов и придворных, и народа, воспринимается как пагубный разрыв с ритуалом олицетворения монархии.