Культурные истоки французской революции - Шартье Роже - Страница 53

Можно ли сделать из этого преобладания вывод о перепроизводстве юристов? Мы пока не в состоянии дать исчерпывающую характеристику рынка вакансий, на которые могли претендовать ученые-правоведы, но несколько региональных примеров говорят о том, что рост числа бакалавров права привел к их избытку. В Тулузе в конце эпохи Старого порядка число адвокатов растет (в 1740 г. в Парламенте их было 87, а теперь стало 215), появляется все больше новых адвокатов (приблизительно 7,5 в год в 1764—1789 гг. против 3,8 в первой половине столетия) — таким образом, это сословие молодеет (в 1789 г. больше половины тулузских адвокатов моложе сорока лет). Поэтому множество адвокатов остается не у дел, они никогда не выступают в суде; из 300 членов адвокатской коллегии в 1760—1790 годах 160 не имеют практики, а из 215 адвокатов Парламента, согласно переписи 1788 года, 173 никогда не выступали в суде{316}. В Безансоне и — шире — во Франш-Конгге положение такое же: адвокатов стало больше, их слишком много, они сидят без дела, им закрыт доступ в Парламент, куда можно попасть лишь при наличии родственных связей, они не могут получить место в королевской канцелярии, потому что места эти слишком дороги для них. Надежды адвокатов на продвижение по социальной лестнице не сбываются: им, не имеющим практики, лишенным возможности поступить на королевскую службу, на закате Старого порядка приходится несладко. И нет ничего удивительного в том, что они выступают против наследственных привилегий, считая, что талант важнее, чем происхождение, и во Франш-Конте, так же как и в других местах, они решительно встают на сторону патриотов{317}.

В конце эпохи Старого порядка доктора медицины находятся в гораздо более выгодном положении, нежели правоведы. Конечно, доктора медицины, желающие обосноваться в крупных городах, где должности контролируются либо объединением докторов-преподавателей (если в городе есть университет), либо врачебной коллегией, не всегда находят такое место, которое бы их полностью устраивало. Однако врачей во Франции мало (один врач на 12 000 жителей, меж тем как в Соединенных Провинциях один врач приходится на 3000 жителей), поэтому у них всегда есть выход; что же касается бакалавров права, то даже если они и имеют возможность получить звание адвоката (хотя это вовсе не обеспечивает им клиентуры), вероятность того, что им удастся найти доходное место, невелика.

В литературной среде контраст между надеждами и действительностью еще резче{318}. В самом деле, после 1760 года оказалось, что многие писатели напрасно мечтали о должностях и доходах, будь то избрание в Академию, королевские вознаграждения и пенсии или синекуры в государственных учреждениях. Эти последние, так же как и придворные должности, оказались заняты поколением авторов, родившихся в двадцатых-тридцатых годах XVIII столетия, которые не допускали туда молодежь. Между удачливыми литераторами, часто принадлежащими к партии Философов, и непризнанными писателями пролегла пропасть. Это имело серьезные последствия: с одной стороны, увеличилось число авторов, не имеющих ни положения в обществе, ни должности, не могущих выйти за рамки соответствующих институтов, отличных от институтов «светского общества» (кофеен, литературных обществ, «музеев» и «лицеев»), и вынужденных трудиться, чтобы заработать себе на пропитание, благо издательское дело в эпоху Просвещения дает им такую возможность. С другой стороны, это усугубляет их взаимную враждебность: благополучные авторы глубоко презирают «литературный сброд» (вспомним тексты Вольтера и Мерсье или «Маленький Альманах наших великих людей» Ривароля, опубликованный в 1788 г.), а авторы-неудачники смертельно обижены на тех, кто занимает места, которые, по их мнению, должны принадлежать им. Даже хорошо оплачиваемые памфлеты, заказываемые той или иной партией или той или иной группой людей, они используют как средство отомстить тем, кто развеял в прах их мечты о блестящей карьере, а это, по их мнению, истеблишмент эпохи Просвещения, влиятельные лица в культурной сфере и власть имущие. Срабатывает обычный для Старого порядка механизм, когда источник социального зла видят в политиках: писатели винят в крушении своих надежд прежде всего короля, придворных и министров. Отсюда, по-видимому, и проистекает та звериная ненависть к старому режиму, которой часто проникнуты заказные пасквили, написанные литераторами, считающими себя жертвами жестокой несправедливости.

Так что во Франции XVIII века тоже есть свои «невостребованные интеллектуалы». Адвокаты, оказавшиеся не у дел, как и писатели без положения в обществе, мыслили свое существование исходя из устарелого представления о ценности ученых степеней и подлинного таланта. Посты, на которые они надеялись, стали для них недоступны либо потому что вакансий не хватало, либо потому, что на них не допускали чужаков, и они вынуждены были соглашаться на менее престижные, низкооплачиваемые должности, а писатели часто превращались в литературных поденщиков. И литераторы, и адвокаты играли решающую роль в предреволюционном процессе: первые строчили памфлеты и пасквили, вторые возглавляли кампанию патриотической партии и выборы депутатов Генеральных Штатов. Признание этого факта не означает возврата к старой теории, согласно которой Революция произошла из-за желания интеллектуалов-неудачников взять реванш. Хотелось бы также подчеркнуть, что круги, особенно резко критикующие власти, порой так остро чувствуют свою обездоленность, что полностью порывают с обществом, которое, как им кажется, повинно в этом несчастье. Им не то что легко смириться с крушением режима, не признающего таланты и не вознаграждающего заслуги, — они жаждут этого крушения.

Интеллектуальные и культурные предпосылки английской революции начала XVII века и французской революции конца XVIII века во многом схожи. Конечно, поскольку речь идет о разных эпохах и разных странах, различия неизбежны, кроме того, во Франции XVIII века от нового порядка ждут не того, чего ждали от нового порядка в Англии XVII века. Однако историческая ситуация в том и другом случае приводит к одинаковому раскладу: разочарование широких кругов образованных людей, недоверие к авторитетам, обвинение в несчастьях общества того, кто осуществляет верховную власть, и питаемая многими надежда на то, что наступит новая эра. Этот комплекс мыслей и чувств, объективных фактов и субъективного восприятия, быть может, является необходимым условием для того, чтобы заронить в умы мысль о революции. Во всяком случае, своеобразные проявления этого комплекса мыслей и чувств четко прослеживаются в стране, которая в 1789 году совершит революцию.

Революция принимает формы, которые на фоне преобразований, происходящих в культуре на протяжении долгого времени и изменяющих поведение и образ мыслей французов эпохи Старого порядка, вовсе не кажутся неизбежными. Первый парадокс: Революция вновь прибегает к широкомасштабному насилию, хотя прошло уже больше ста лет с тех пор, как форпосты «процесса цивилизации» (выражаясь словами Норберта Элиаса) сильно сузили и резко ограничили его применение. Кажется, будто между действиями участников Революции, часто прибегающих к двум видам насилия — стихийному насилию бунтов и узаконенному насилию Террора, — и мирной, спокойной жизнью общества, ставшей возможной благодаря монополии государства на применение силы, пролегает глубокая пропасть.

Конечно, это еще не значит, что в дореволюционном обществе жестокость удалось полностью искоренить, — и деревенские, и городские жители по-прежнему ожесточенно враждовали с соседями, с товарищами по совместному труду, с родственниками. Однако, заставляя людей контролировать свои чувства, сдерживать свои порывы, обуздывать свои страсти, государство, имевшее в своем распоряжении судебные органы и полицию, начиная с середины XVII века значительно снизило уровень допустимого насилия. Признаки этого важного явления налицо: реже случаются кровопролитные стычки и физические расправы, они становятся достоянием гласности и подлежат судебному преследованию, в судах теперь чаще разбираются гражданские дела; прекратились бунты, которые отличались беспощадной жестокостью — на смену им пришли мирные формы разрешения конфликтов: судебные тяжбы и политические жалобы; частные лица перестали прибегать к силе для разрешения своих личных проблем и семейных разногласий. В народе еще случаются вспышки насилия, но власти смотрят на него сквозь пальцы, поскольку оно не покушается на сложившийся порядок и почти не угрожает именитым людям.