Пушкин и компания. Новые беседы любителей русского слова - Толстой Иван Никитич - Страница 27

Завязнуть можно в этом тексте, очень трудно держать в уме, а о чем и о ком говорит, в сущности, Чернышевский. Вот так и мучился с ним Набоков – да и высмеял за это. Получается, в общем, что такого рода герои не стоят Аси. Ну, допустим, он имеет в виду либералов. Ася опять же не столько тургеневская героиня, сколько некая сверхличная общность, взывающая к нашему действию, – хотя бы и Россия, скажем.

И вот Чернышевский начинает объяснять, что делать нужно для взаимного счастья – опять же прибегая к некоей аллегории:

Нужно исхитриться и заметить, что Чернышевский меняет адрес своих призывов. В этой аллегории о тяжбе он обращается уже не к либералам, а к кому-то еще – так сказать, имеющему власть выйти из такого неловкого положения. Он обращается к царю. Он говорит как друг – и подчеркивает это. Это призыв к революции сверху. Мол, не будь, царь, таким рохлей, как тургеневские персонажи. Революция в данном случае и не революция, а реформа, статья написана в 1858 году, крепостное право еще не отменено, до этого три года, и власти волынку тянут. И Чернышевский растолковывает, что нужно кончать тяжбу, когда еще есть возможность ее кончить более или менее пристойным образом, а не ждать революции снизу – «финансового краха» в его аллегории.

Так что не к революции он взывает, убедившись в бессилии либерализма, а к силе, то есть к власти, к верховной власти.

И. Т.: Если всё это так, то трудно понять, почему и зачем понадобилось власти репрессировать Чернышевского.

Б. П.: А этого общественность требовала. А слушаться надо было не ее, а именно Чернышевского.

И. Т.: Да, об этом Розанов писал весьма убедительно: как зря погубили человека, столь энергичного и способного к работе.

Б. П.: При этом очаровательная деталь: по складу характера Чернышевский был точь-в-точь тургеневский слабый герой – стоит только вспомнить его жену гулящую Ольгу Сократовну, на которую цыкнуть у него духу не хватало.

И. Т.: Я бы вспомнил, Борис Михайлович, возвращаясь к Тургеневу, коллизию, запечатленную в его повести «Первая любовь»: молодой человек, в сущности подросток, влюблен в любовницу отца и наблюдает однажды сцену: отец ударяет девушку хлыстом по руке, а она след от хлыста целует. Не это ли источник всех дальнейших слабостей Тургенева – в этой его неспособности преодолеть образ отца как некоей естественно наказующей, карающей силы? Он был влюблен в молодую поэтессу княжну Шаховскую, бывшую любовницей его отца, и вживе наблюдал такую сцену. А отца он обожал, светского льва, не без демонической подкладки. Изживая эту травму, Тургенев идентифицировался не с отцом, а с этой самой княжной (в повести Зинаида Засекина).

Б. П.: Несомненно. Но он однажды произвел опыт преодоления такой идентификации – и попробовал стать отцом. Это и есть «Отцы и дети». Базаров для Тургенева – отцовская фигура, недаром же при нем некий сын состоит – Аркадий Кирсанов. Тогда получается, что отцы и дети в титле тургеневского романа – это не столько мировоззренческий конфликт поколений, происходящий в реальной общественной жизни, сколько изживаемая Тургеневым персональная травма. И так всегда бывает в литературе, в высоком искусстве. Пастернак: «Мирозданье – лишь страсти разряды, // Человеческим сердцем накопленной». Никакая возвышенная тема не делает высокого искусства, если эта тема не пройдет через горнило личного, интимного, глубинного опыта художника, подчас даже бессознательного опыта.

И. Т.: Так, значит, по-вашему, именно Базаров из отцов, отнюдь не из сыновей?

Б. П.: Еще сложнее. Но тут я предлагаю опять уклониться от Базарова и вспомнить две новеллы Тургенева из ранних – «Затишье» и «Фауст». Парадоксальна тема обоих сочинений: женщина, не любящая поэзию, погибает, прикоснувшись к ней. То есть жизненный инстинкт удерживает ее от поэзии.

Теперь снова к «Отцам и детям», вернее, к оценке романа тогдашними критиками. Антонович в «Современнике» разразился просто непристойной бранью, он ничего не понял в романе – и среди прочего возмущался тем, что Базаров отрицает искусство и всякую поэзию: мы, мол, не такие, мы Гёте уважаем. А Писарев, восторженно оценив роман, опять же посчитал чрезмерным отрицание Базаровым искусства. Строптивый мальчонка написал: а зачем отказываться от искусства, коли оно действует приятным образом на зрительные и слухательные (именно так!) органы. Вроде как рюмку водки выпить. Страхов многомудрый тут вмешался и, как всегда, сказал дело: Базаров отрицает искусство, потому что он видит в нем силу, а не рюмку водки, и этой силы он боится, ему с ней не справиться – потому и отрицает, не пускает ее к себе.

Вот это и есть душевный конфликт Тургенева: он, как героини «Затишья» и «Фауста», тоже ведь боится искусства, но не может преодолеть его в себе, не может отказаться от него, он сам поэт, художник. Но он не столько владеет искусством, сколько пассивно ему подчиняется, он женственен в искусстве – он, как поэтесса княжна Шаховская, целует некий хлыст, а не владеет хлыстом. Отсюда и эта так заметная вялость Тургенева-художника, некоторая расслабленность, его искусство – в пассивном залоге. И Базаров появляется как попытка преодолеть в себе эту вялость и пассивность. В «Отцах и детях» Тургенев стоит перед выбором: быть отцом с хлыстом, сильным, как Базаров, или остаться в женственной пассивности «поэтически поэтизирующего поэта» (набоковское словцо). И он выбирает искусство – и умерщвляет Базарова: некий припозднившийся Эдипов противоотцовский бунт. И в этом именно бунте Тургенев достигает максимальной своей художественной силы. Тургенев, так сказать, овладел отцовским хлыстом, отказавшись от отца, от его подавляющего влияния, убив отца. Хлыст лучше, чем стишки княжны Шаховской.