Пятая труба; Тень власти - Бертрам Поль - Страница 11

— Каждая вещь по зильбергрошу. Страшно дёшево, хотя должны бы продаваться на вес золота. Впрочем, что это я говорю! Прости меня, Господи! Разве можно за какие бы то ни было деньги на земле приобрести такое сокровище? Кто возьмёт чётки и наплечники вместе, тому десять процентов уступки!

— Я, пожалуй, куплю, — сказала девушка. — На то и другое у меня нет денег. Но ведь и каждое порознь хорошо действует, не правда ли?

— Конечно! Ещё бы! Разумеется, то и другое вместе действует сильнее так же, как двое сильнее одного. Но и каждая вещь в отдельности тоже действует сильно.

Девушка стала рыться в кармане. Монах воспользовался паузой, обернулся к Броммелю и сказал:

— Может быть, теперь и ты заплатишь свой зильбергрош, мастер Броммель, чтобы не нарушать счёта.

— Но ведь я никогда не говорил, что собираюсь покупать у тебя, — возразил опешивший Броммель, делая жест, чтобы сорвать с себя наплечник.

Монах остановил его с выражением ужаса.

— Остановись, безумец! Ты хочешь отдать назад наплечники, которые так чудодейственно излечили тебя? Ещё раз отдать себя во власть дьявола? Разве ты не понимаешь этого?

— Но у меня нет достаточно денег с собой, — попробовал оправдаться мастер Броммель. — Вот смотри!

И он вынул из кармана какую-то мелочь.

— Ничего, — сказал монах. — Давай сюда деньги.

Броммель подал ему деньги, радуясь, что отделался так дёшево.

— Остальное я дополучу с тебя вином, когда буду заходить иногда к тебе за сосисками, мастер Броммель. Мучения плоти тоже ведь нужно утолять.

У Броммеля вытянулось лицо. Все кругом захохотали.

Не сказав более ни слова, он круто повернулся и пошёл, не глядя по сторонам. Он не заметил, как в окне лучшей гостиницы в городе на противоположной стороне показалось прекрасное лицо, и глубокие серые глаза смотрели на него сверху, следя за ним, пока он не скрылся за поворотом улицы.

Он шёл быстро и нетерпеливо, опустив голову, как будто не желая никого ни видеть, ни слышать. Но в эти дни трудно было не наткнуться в добром городе Констанце на какое-нибудь любопытное зрелище.

На ближайшей площади, на грубо сколоченных подмостках давалось представление. В воздухе было уже тепло. Зрители запаслись толстыми сапогами, а актёрам нужно было есть и пить, как в хорошую, так и в плохую погоду одинаково. Играли обычные в то время миракли. Эти миракли возникли в средние века из так называемых «страстей Господних», грубых, но проникнутых благоговейным чувством пьес, воспроизводивших евангельские события. Сначала миракли всячески поощрялись церковью. Даже в тот период, когда они выродились, они никогда не подвергались серьёзному запрету. Полуцерковные, полусветские, очень часто профанирующие всё святое, они ещё продолжали изображать страсти Христовы, внося в них множество посторонних вещей. Играли их и при дворах, и на улицах, и смотреть их стекалась публика самая разнообразная. Актёрами выступали большей частью французы, ибо в Германии эти пьесы были ещё новостью. В Констанце было много таких, которые понимали французский язык.

Секретарь не заинтересовался представлением. Он бывал во Франции и был знаком с этими пьесами. Когда он проходил мимо сцены, его взгляд упал на объявление о завтрашнем представлении. На афише было изображено, как один аббат, надеясь на свои силы, жил весело во грехе и как в критическую минуту он был застигнут оскорблённым мужем, от ярости которого его спасает вмешательство самой Богоматери.

«И это в городе, где заседает святейший собор!» — промолвил секретарь сквозь зубы и расхохотался. Он шёл дальше, и с крыш с меланхолическим звуком падали капли таявшего снега, и южный ветер нагонял тёмные облака на тусклое небо.

Горькая усмешка не успела сойти с его лица, когда он дошёл до своего дома и стал подниматься по узким скрипучим лестницам. Магнус Штейн, несмотря на то что был секретарём городского совета, не мог нанимать дорогую квартиру и вынужден был жить в маленьком ветхом домишке в дешёвом квартале города. Но он, казалось, не обращал на это внимание. Он не смотрел ни на гнилые половицы, гнувшиеся под его ногами, ни на выбитые стёкла в окне, из которого виднелся тёмный, сырой, вонючий двор. Ко многому можно привыкнуть, и секретарь, несмотря на педантическую чистоту своего наряда, очевидно, свыкся с этой неметёной лестницей, грязными и выбитыми стёклами и кучей сора на дворе.

Он повернул ручку двери и, пройдя через грязный коридор, вошёл прямо в жилую комнату.

В центре её за столом, уставленным остатками пищи, сидело три человека: женщина лет пятидесяти, казавшаяся, впрочем, моложе своих лет, девушка, которой не было ещё и двадцати лет, и мужчина, по-видимому, того же возраста, что и женщина. Волосы этой женщины не были ещё посеребрены сединой и, очевидно, когда-то отличались пышностью. В молодости она была очень красива и сохранила бы эту красоту и до сего времени, если б не её наглый взгляд, от которого её лицо теряло всякую красоту и привлекательность. Девушка также была красива — вылитая мать, какой она была лет двадцать тому назад. Разница только в том, что у матери, очевидно, никогда не было такого невинного и кроткого вида, как у дочери. Но и красота дочери имела свой недостаток. В её тёмных больших глазах совсем не было выражения, как будто их обладательница была лишена души. Она безучастно сидела на стуле, глядя прямо перед собой и, очевидно, не обращая ни на что внимания. Одета она была просто, но чисто, в платье голубого сукна, тогда как женщина, сидевшая с нею рядом, была наряжена в шёлк и бархат и одета по последней моде. Концы её рукавов волочились по полу, а на груди, которая была открыта, насколько позволяла тогдашняя свободная мода, красовалось ожерелье из рубинов и жемчугов — великолепная вещь, представлявшая странный контраст с бедной обстановкой комнаты.

Не менее замечателен был и мужчина, сидевший у стола. Его лицо, как и лицо женщины, было, очевидно, когда-то очень привлекательно, но с течением времени приобрело наглое и животное выражение, которое ещё более подчёркивалось большим, тяжёлым подбородком. На первый взгляд он придавал лицу выражение энергии и силы, которое соответствовало его репутации. Но если вглядеться в его впалые щёки и морщины вокруг рта, то становилось понятно, что этот человек никогда и ни в чём себе не отказывал, и что этот вид силы и энергии появлялся у него благодаря слабости тех, которые его окружали. Глаза его видели плохо, и вообще он имел сильно поношенный вид. Но в нём было что-то такое, что привлекает женщин известного сорта, из тех, которые или совсем не знают жизни, или знают её слишком хорошо. Для привлечения женщин другого типа он употреблял и другие средства, которые, говорят, никогда не изменяли ему.

Таков был отец Марквард, о котором мы уже имели случай упоминать. Его тонзура была выбрита по всем правилам, и покрой его рукавов мог бы вполне удовлетворить самого папу. Отец Марквард дорожил реальностью и не придавал никакого значения бесполезному тщеславию, вроде роскошных одеяний. Поэтому, когда кто-нибудь жаловался на него епископу, его брат, епископский секретарь, мог с негодованием сослаться на безукоризненность его одеяния, что в век общей распущенности было явлением незаурядным.

Все трое взглянули на секретаря, когда он вошёл в комнату. Через секунду на лице девушки появилась улыбка, как будто к ней внезапно вернулась душа. Но, увидев его строгий лоб, улыбка быстро исчезла с её лица, и её глаза по-прежнему приняли выражение пустоты.

— Поздно возвращаешься, Магнус. Мы думали, что ты уже пообедал, и потому не дожидались тебя, особенно ввиду того, что отец Марквард делает нам честь и обедает сегодня с нами, — сказала старшая из женщин, обращаясь к секретарю.

Было половина первого — обычный обеденный час. Но секретарь не обратил на это внимания.

— Мне было бы крайне неприятно, если б я заставил вас голодать из-за меня, — промолвил он холодно.