Пятая труба; Тень власти - Бертрам Поль - Страница 45

Впервые леди Изольда, казалось, взволновалась.

— О, это неправда! — воскликнула она.

— Я этого не утверждаю, миледи. Но растрата налицо. К тому же и счета оказались подложными. Видели, как он раз вошёл в свою комнату в три часа ночи. Это было как раз за день до его бегства. Накануне в казначейство была внесена большая сумма денег. Уверяют, что он убил моего бедного брата только для того, чтобы иметь приличный предлог к бегству. Бедный Генрих, правда, имел незавидную репутацию. Но девушка эта не совсем в своём уме и не может быть свидетельницей. К тому же она исчезла.

— Но в таком случае зачем же было объявлять себя еретиком?

— Может быть, ему казалось более выгодным представить дело в этом свете. Может быть, он рассчитывал, что суд отнесётся к нему особенно милостиво ввиду того, что, по общему убеждению, он сын короля. Может быть, он скрыл украденную сумму, чтобы потом воспользоваться ею, когда он будет на свободе. Я не утверждаю, что я этому всему верю. Я только передаю, что говорят. Некоторые утверждают, что им овладел сильный и упрямый демон. Пробовали даже отогнать от него этого беса, но до сих пор безуспешно. Я не могу, конечно, предсказать, как поступит король, — продолжал он, помолчав с минуту. — На его милосердие рассчитывают очень многие. Не знаю, сочтёт ли он возможным вступиться за мастера Штейна. По-моему личному мнению, они его повесят, удовлетворив таким образом человеческую и божественную справедливость. В конце концов быть повешенным всё-таки лучше, чем сгореть заживо.

— Нет, нет! Это позор, и этого не будет! — странно вскричала она.

Секретарь епископа опять с удивлением посмотрел на прекрасную даму, сверкавшую глазами.

— Он обручён с дочерью бургомистра. Он, конечно, станет также хлопотать за него...

— О, нет, миледи. Открытого обручения не было, и теперь говорят, что его и вообще не было.

— И его невеста тоже?

— Она-то решительнее всех, — отвечал секретарь, слегка улыбаясь.

Странное выражение мелькнуло на лице его собеседницы, не то облегчение, не то досада.

— Это всё, что вы можете сказать мне? — спросила она.

— Да, миледи.

— Хорошо. Если случится что-нибудь новое, уведомьте меня.

— Слушаюсь, — отвечал он с поклоном. — Я к вашим услугам. Если разрешите мне дать вам совет, поговорите с кардиналом Бранкаччьо. Я слышал, что он получил от его святейшества обширные полномочия в этом деле.

Леди Изольда вздрогнула.

— Я подумаю об этом, — холодно отвечала она.

Секретарь проводил её до дверей. Когда она скрылась за ними, он посмотрел вокруг себя с сожалением, как будто ему чего-то недоставало теперь. Потом его взор упал на золото, блестевшее на столе. Он подошёл и пересчитал его по обыкновению самым внимательным образом. Но прикосновение к нему уже не доставляло ему былого удовольствия, и, считая деньги, он вдруг остановился, рассеянно оглядел комнату и прошептал:

— Что за дурак этот мастер Штейн!

Суд по делу Магнуса Штейна вёлся в большой тайне, и немного сведений доходило о нём сквозь толстые стены епископского дворца. И всё же новости каким-то таинственным путём расходились по городу.

В безоблачный день 15 мая перед собором теснилась пёстрая толпа народа: папа служил в последний раз перед отъездом в Рим. Хотя жителям Констанца он уже намозолил глаза, тем не менее толпа хотела видеть его в последний раз. Многие никогда в жизни не увидят уже этого человека, стоящего, как утверждал Иннокентий III, между Богом и людьми.

Папа прибыл в собор в торжественной процессии, с колокольным звоном, пением гимнов, раздавая направо и налево индульгенции.

Небо было голубое, воздух тёплый и ароматный. Город разукрасился по-праздничному: ковры, бархатные материи и шёлковые ткани, привезённые из Ливана, свешивались с окон и балконов. Весело развевались флаги, и окна светились на солнце, словно бриллианты! Настоящие бриллианты, редкие, драгоценные, сияли на облачениях прелатов и на шее жён и дочерей зажиточных граждан. Пёстрая и разноцветная толпа, как волна, текла по серым улицам, направляясь к собору, где уже показалась голова папской процессии.

С весёлой, оживлённой толпой плелась какая-то женщина. Одета она была также пестро, иначе нельзя было в этот день, но вид у неё был грустный: впалые щёки, бледное, увядшее лицо, всё это выдавало её подавленное душевное настроение.

— Его повесят, — сказала одна из девушек, шедших впереди неё.

— Нет, ему отрубят голову, — отвечала другая. — Он ведь принадлежит к совету.

— А я тебе говорю, что его повесят, — твердила первая. — Это всё равно, что он городской секретарь, но за воровство полагается виселица.

— Однако убийство отца Маркварда тоже что-нибудь да значит. Говорят, что он убил его потому, что тот ходил к его матери.

— Ну, если это так, то ему пришлось бы убить слишком много народу. Старуха, конечно, не святая, но могла бы держать себя и получше. Нет, увидишь, его повесят. Пройдём вперёд!

— Не будь такой жестокой, Метгильда, а то будут говорить, что ты недаром ненавидишь его.

— Почему это недаром?

— Говорят, что ты ухаживала за ним, как только могла, но он почему-то не обращал на тебя внимания.

— Вот враньё! — закричала раздражённая девушка. — Кто это сказал? Ухаживать за ним — за вором!

Женщина, шедшая сзади, слышала каждое их слово: толпа запрудила улицу, и обе девушки должны были остановиться впереди неё.

— Ты лжёшь! — яростно вскричала она, хватая за плечо ту из них, которая говорила... — Вы бегали за ним все, а теперь, когда с ним стряслась беда, клевещете на него.

Девушка с гневом обернулась и вслед затем испуганно воскликнула:

— Его мать!

— Да, его мать. Я была дурная мать и своей скверной жизнью довела его до позора. Да, я гналась за похвалами, мне нужны были бриллианты и шелка. Но не из-за них впал он в такой грех. Теперь уже мне ничего этого не нужно.

Порывистым жестом она сорвала свой бархатный головной убор и принялась топтать его ногами. Все обернулись и с удивлением смотрели на эту сцену, но в эту самую минуту зазвонили колокола, запели клирики, и над морем голов, опускаясь и поднимаясь в такт движения нёсших его людей, показался, словно корабль над волнующимся морем, золотой папский балдахин.

«Дорогу грядущему во имя Господне!»

Народ отхлынул назад, и долго ещё волновалось это человеческое море, пока стража с алебардами не успокоила его. Медленно и величаво двигалась процессия к вратам собора. Четыре имперских графа несли папский балдахин, по сторонам которого шли король и курфюрсты. Перед ним несли святые дары. По мере их приближения все обнажали голову и становились на колени. На балдахине сняли золотые ключи — эмблема папской власти.

Папа только что даровал всем отпущение грехов. Очищенные от греха, все могли теперь радостно войти в собор и смело стать перед лицом Господа.

Но тоскующей женщине, которая, как и все, стояла на коленях, это отпущение доставило не большое утешение. Она с завистью смотрела на ласточек, носившихся над площадью: свободные, они не нуждаются ни в каких отпущениях! Исповедь, отпущение грехов, несколько слов молитвы — неужели всего этого довольно, чтобы искупить свою прошлую жизнь и получить прощение от Господа?

Из дома Божия через открытые двери неслось громкое, стройное пение. Утешительны были эти звуки, но мать Магнуса не решалась войти в собор.

Те, которые стояли вне, не могли, конечно, видеть папского служения. Но перед вратами собора началось своё служение. Из толпы выделился какой-то монах и, обернувшись к собравшимся, заговорил:

— Одному человеку заблагорассудилось предпринять паломничество ко святому Кресту в Риме. Прибыв туда, он увидел, что дом некоего язычника Симона возвышался над церковью, хотя он был доведён только до крыши. Пока он удивлялся его высоте, к нему подошёл какой-то человек и сказал: «Не удивляйся, а сядь и запиши, что узнаешь. Дом, который ты видишь, принадлежит Симону Волхву, и тень от него закрывает церковь». И сел человек и записал.