Приходи вчера (сборник) - Мастрюкова Татьяна - Страница 37

Зато стало ясно Мане, почему у неказистой, неинтересной на вид, не самой умной Тамарки муж был и красивый, и обеспеченный по деревенским меркам, да к тому же значительно ее моложе. И не изменял, и пылинки сдувал, и во всем подчинялся. Прожил, правда, недолго, бедолага. Но и потом Тамарка не бедствовала. Вон как у нее Клавдюшка одета модно, современно…

Давно ведь Маня догадывалась, что к чему. Знала.

И сейчас зачем Клавдюшку на участок пустила? Потому что верила: бабушка Тамарке слова отдала, потому что Тамарка сильная. С Маней совсем немного поделилась, а Тамарке позволила веник с шишками забрать, пусть и после своей смерти. Не могло это случиться без бабушкиного разрешения, уверена была в этом Маня. Нарочно глаза отводила, чтобы и отец об обещании забыл, и никто из семьи веник не заметил, не вспомнил про него. А что не помогли все обережные обряды, которые Маня старательно провела, так это потому, что она слабая и никуда не годная перед сильной ведуньей.

Бесполезно было не пускать Клавдюшку, раз пришла она в такой день страшный. И если верес и щучьи зубы саму Клавдюшку не пустили в дом, то все равно она смогла веник подкинуть, от мамаши своей силу получила.

Маня сразу поняла, что Клавдюшка ей кого-то подселила. Сердцем почувствовала. Ведь как этот злосчастный пакет с котиком в цветах увидела, сразу пошла на крыльце и во дворе на следы незваной гостьи соль сыпать, чтобы хоть как-то нейтрализовать напасть, чтобы не вернулась. Но ни одного следа не нашла: считай, полдня сама туда-сюда ходила, все затоптала. У самой калитки по ту сторону только снег был взбит, будто две собаки дрались. Там посыпала, молитву пошептала, но внутри у Мани такая неуверенность была в том, что она делает.

Поздно спохватилась, думает, и следы вроде не те, и вдруг кому невинному подсыпаю. Святой водой пошла везде побрызгала, как раз свежая с Крещения у нее в бутылке стояла. У скотины ладан зажгла, все окна и двери перекрестила.

Веник-то надо на лопате за околицу вынести, да и сжечь, а пока несешь — ни с кем не разговаривать. Уничтожить очистительным огнем вместе с этим пакетом с котиком.

И вот пришла Маня домой с лопатой, а в сенях на табуретке какая-то чужая тетка сидит, сухая, тощая, как палка. Ног не видно, сама как попало одета: то ли в мужскую рубашку, то ли в куртку непонятную, в бесформенную юбку из рогожи, точно как те тряпки, в которые веник был завернут. На голове волосы всклокоченные. Смотрит на Маню заинтересованно и зло, а глаза — как две дыры, залиты чернотой.

Сама тетка очень сильно на Тамарку похожа, какой ее последний раз Маня видела. Тамарка, правда, тогда одета была во все новое, с люрексом и пайетками, на голове — шелковый платок черный с золотой ниткой, будто бы на праздник заявилась, а не на похороны. Но на лицо очень сильно с этой страшной теткой похожа.

А как Маня зачуралась, тетка пропала, будто бы ее и не было никогда. Но Маня отлично понимала, что пропасть пропала, только никуда из дома не делась. И святая вода не помогла. Правда, пока веник был в сенях, там эта кикимора и оставалась, в комнаты не лезла. Но у Мани ведь и иконы в красном углу, и нож в матицу над дверью вбит, и в печь лоскуток с молитвой вмазан. Но долго ли это все будет кикимору сдерживать? Если порчу наводит сильная колдунья, так ей обычные обереги нипочем.

А Маня уже давно в Тамаркину силу поверила. Теперь вот наверняка она и дочку свою обучила, Клавдюшку. Как долго подселенная в дом нечисть будет бояться приколотой на изнанке нижней рубашки булавки, вшитой в воротник ладанки и всех этих оберегов, сделанных Маниными руками, которые приносили ей уверенность во все предыдущие годы?

Не знала Маня только одного: как начала сомневаться, так вся сила оберегов пропала. Не действуют они без веры, кто-то должен без всякого колебания знать, что они будут выполнять свое предназначение. Либо тот, кто создал, либо тот, кто пользуется. А лучше оба сразу.

Пакет с котиком в цветах, хранящий в своем чреве веник, голыми руками брать было никак нельзя. Но и лопатой просто так его не подцепишь. Маня принесла кочергу, что всегда у печки стояла, лет сто ей было, не меньше, а все исправно служила. Крюком кочерги зацепила злосчастный пакет за ручку и перетащила на лопату. Обулась в валенки, дверь открыла, калитку распахнула и осторожно на лопате проклятый пакет понесла прочь от дома, за околицу деревни, к реке.

Вернулась домой, когда уже смеркаться начало. По дороге прислушивалась, присматривалась со страхом: не подастся ли ей очередной дурной знак? Только в ушах так шумело, как обычно у нее бывало при высоком давлении, и ничего Маня не услышала.

В доме мерно тикали часы, было тепло. Маня хотела озябшие руки у печки погреть, да споткнулась о кочергу, которая почему-то валялась на дощатом полу. Наверное, не заметила, что плохо к печи прислонила, так торопилась избавиться от подклада.

Услышав тихий, но очень отчетливый и оттого жуткий смешок, Маня медленно подняла глаза. С печки, из темноты полатей свесилась патлатая голова кикиморы. Залитые чернотой, как у покойника, глаза были широко раскрыты, а синие губы растянуты в улыбке. И тут же обратно в темноту утянулась, как и не было ничего.

— Как?..

Маня, мигом утратив все силы, грузно опустилась прямо на пол перед печью, не отрывая взгляда от нечистика, боясь отвести глаза.

Она же сожгла веник вместе с тряпками, в пакете с изображением котика, пепел святой водой полила, заговорила, перекрестила, снегом затоптала, лопату в проруби прополоскала. И ни словечком ни с кем не перекинулась!

Значит, вправду Маня ничего не может против Тамарки…

А с печи издевательский голосок хохочет, будто бы настоящий человек болтает:

— Кочергу не зачурала, вот я на нее и прыгнула! Сюда сама принесла, тут и останусь.

За что же эти колдовки на нее так взъелись? Столько лет встречались только на похоронах, едва парой слов обмолвились. И Маня небогата, одинока. Почему она?..

— Бабушка хозяюшку не пожалела, а она тебя жалеть не стала.

Ведь не сейчас Маня узнала, что никогда им не нравилась, хотя не делала им зла. Просто потому, что бабушка ее больше всех любила и изначально начала знатью учить. Тамарка же по остаточному принципу все бабушкино ведовство получила, просто потому что некому передавать было. Вернее, если говорить начистоту, остальных бабушке было жалко.

Как жить-то теперь Мане? Дети — в городе, тоже к ним как снег на голову не приедешь, сами не в хоромах живут. Тут и скотина, и хозяйство, их не бросишь.

Напроситься к соседям? Только что с ними сплетничала, больного внука обсуждала, а сейчас дом нараспашку бросила — и пустите меня переночевать?

Конечно, помогут и пустят. Все друг другу помогают, в беде не бросят. Но ведь обязательно спросят: «Что случилось с тобой, Маня?» Ты же, Маня, все правила знаешь, как же допустила в дом нечистую силу? Не такой человек Маня, чтобы других людей, соседей своих, опасности подвергать. Ведь в самом деле знает, что делать!

Взяла Маня четверговую соль, пасхальную свечу, пучок засушенной полыни и топор. Топором зааминила все окна, все двери. Четверговой солью все пороги засыпала. Свечу зажгла, воскресную молитву читает, в печное устье полынь сунула. И бабушкин заговор на изгнание нечистой силы вспомнила. И святой водой на печь плеснула, прямо в темноту, где что-то ворочалось, но больше не показывалось.

Вот кикимора заверещала, задрыгалась, завыла разными голосами, будто бы на полатях толпа народу с животными вместе набилась. И плачет, как ребенок:

— Отпусти, твоя взяла, жжется, больно!

Маня духом воспряла, кочергу схватила:

— Как на кочерге пришла, так из дома моего вали!

И сразу на полатях затихло, а кочерга в руке вниз ухнула, будто бы кто невидимый на нее навалился всем весом. Как была, в тапочках домашних войлочных, понесла Маня кочергу к реке, бабушкину волю исполнять.

Деревня спит уже, никто Маню не останавливает, не удивляется, куда это пошла она на ночь глядя, неодетая, необутая. Маня уже вслух бабушкин заговор читает, кочергу крестит, а из пустоты только шипение раздается. Подошла уже Маня к полынье, луна ярко светит, от снега отражается — хорошо видно. Вот уже до спасения осталось пару шагов сделать.