Любовь в мире мертвых (СИ) - Зайцева Мария - Страница 29

Сэми оказывается права. Небольшое ранчо, спрятанное в лесах Джорджии, в стороне от основных дорог, обнесенное высоким забором, с собственным генератором и артезианской скважиной, просто находка по нынешним временам. Тем более, что отец Сэми, Том, тот еще параноик, не любящий общества, постоянно готовящийся к худшему, злобный и желчный старикан, последние несколько лет занимался исключительно укреплением своих угодий, и забиванием подвала припасами на все случаи жизни.

Они добираются только на своем упрямстве, чудом минуя дикие банды и мигрирующие в одном им известном направлении стада.

Они практически не выходят за ворота, поэтому никого не видят.

И их никто не видит.

Доун с тревогой узнает о Спасителях, понимая, как им повезло на самом деле. Остается только надеяться, что их семья настолько мала и незначительна для Нигана, что он не будет заострять на ней внимание.

— То есть вы там живете вчетвером? — уточняет Дерил, облокачивая Доун на свою грудь и запуская лапу под майку, поглаживая гладкий живот.

— Нет, нас больше. — Доун говорит тихо, после продолжительного молчания.

В конце концов, надо ему сказать. Нечестно так. По отношению к нему. Доун собирается с духом, понимая уже, что своими словами сейчас разрушит все иллюзорное волшебство их момента.

Но Диксон опережает.

Рука его замирает, тяжелеет на ней.

— А твой ебарь в курсе, где ты? Кто он? Один из пациентов? — голос его грубеет, буквально наждачкой проходится по горлу.

— А тебе есть до этого дело? — Доун чуть похрипывает, сердце стучит сильно и испуганно.

Не судьба, значит.

Она делает движение, чтоб выбраться из его рук, но Диксон сжимает объятья, словно кандалы, не пускает.

Сильные пальцы сминают талию, рывком дергают на колени, заставляя Доун спиной вжиматься в твердую грудь Дерила.

Он шепчет тихо и яростно, шевеля дыханием распущенные волосы женщины:

— Сука ты все-таки, ядовитая тварь. Все вокруг отравляешь. Нахуя ты сюда пришла? Если тебя есть кому трахать?

— А может мне с тобой больше нравится? — Терять больше нечего, и, обрывая все непрочно связующие их нити, Доун откидывается головой ему на плечо, выгибается, как шлюха, как та, кем он её считает. И, несмотря на дикость ситуации, чувствует нарастающее возбуждение.

Нежный секс с Диксоном невероятен, волнующ, но то, что он делает сейчас, то, как доминирует, яростно и злобно сжимает, практически ломает ее своими руками, — все это бьет с размаху по низу живота таким оглушающим жаром, что Доун на секунду думает, что мочевой не выдержал, до того горячо и мокро становится.

Диксон прерывисто дышит, рычит в ухо исключительно матерно, встряхивая ее в такт проклятиям и жарко скользя лапами по послушному телу.

Пусть говорит. Ничего уже не вернёшь. Не изменишь.

И не надо.

Пусть возьмёт её в последний раз, так, как ему, да и ей тоже, привычно. Пусть забудет, пожалеет об этих нескольких часах неконтролируемой нежности, сметет их своей звериной грубостью.

И потом выкинет её из головы. Как в прошлый раз.

И всем будет проще жить.

Доун не выдерживает и, притираясь к его паху ягодицами, тихо и мучительно сладко стонет.

Диксон резко замолкает, потом лезет пальцами ей в белье, тут же отдергивая руку, словно обжегшись.

— Блядь!

Он сильно отталкивает ее от себя, подхватывается, сипло дыша, глядя ненавидящим, таким знакомым, тяжеленным взглядом.

— Пошла нахуй отсюда!

Доун встает, не делая попытки приблизиться, смотрит на него, разъяренного и взлохмаченного, печально и понимающе. Пытаясь сохранить достоинство. В конце концов, она ни в чем не виновата.

Делает движение навстречу к нему.

Дерил отрицательно машет головой, отходя еще на шаг, словно боясь сорваться.

— Пошла!

Доун подхватывает рюкзак и поворачивается. Она не оглядывается, даже слыша вслед себе сдавленные злые ругательства.

Так, скорее всего, лучше. Точно лучше.

Почему же так плохо-то?

3.

Диксон в который раз уже за эти два дня провожает белыми от злости глазами тонкую фигурку Доун, дожидается, пока та скроется за деревьями, и только потом дает волю ярости.

Лупит по дереву кулаком, сбивая костяшки в кровь.

Рычит самые грязные, самые злые ругательства, которые знает.

И надеется, что стояк, который по вине этой твари образовался в штанах, все-таки спадет. Иначе через пару минут он все-таки ее догонит.

И выебет.

А потом придушит уже, наконец.

Сука, еле сдержался ведь, чтоб не прибить прямо здесь! А надо было, надо!

Вот знал, всегда, с самого детства знал, что нельзя играть со змеями, какими бы ласковыми и расслабленными они не были. Как бы ни ластились.

Потому что это змея. Хладнокровная ядовитая тварь, способная ужалить в любой момент.

Диксон во всей этой ситуации винит прежде всего себя, свою глупую доверчивость. Ну и еще свой член, что совершенно не в состоянии усидеть в штанах при виде нее.

В прошлый раз, награждая ее засосом, злясь на нее даже за мысль, что он допустил, о наличии у нее мужика, он все-таки больше играл. Не веря, нисколько не веря, что у нее этот мужик есть.

Уж очень жадной она была. Голодной.

Обычно, бабы, которых хорошо и регулярно ебут, вообще на других не смотрят.

Вон, по Мишонн это явно можно наблюдать.

Доун вела себя совершенно по-другому.

Поэтому он пошел за ней вчера.

Аккуратненько проводил до дома. Удивился гению хозяина. Внешне дом выглядел совершенной лачугой. И только приглядевшись, можно было понять, что не так прост домик-то, далеко не прост.

Диксон посидел немного неподалеку, соображая, что делать дальше. Можно было просто свалить. И забыть то, что случилось.

Вот только не хотелось. Да и не ждал его никто.

Диксон пытался увидеть обитателей лачуги, но засек только древнего старикана с ружьем времен Первой мировой, не иначе, шарящегося по двору.

Он решает переночевать неподалеку, а утром подойти поближе и глянуть, наконец, че за звери обитают в этом заповеднике.

Но утро приносит с собой некоторые проблемы в лице непонятно откуда взявшегося десятка ходячих, которых Диксон уводит в сторону леса. Подальше от жилья.

Особой опасности они не представляют, но мало ли. Нахрена случайности?

Идя назад, получает удар под дых в виде неподвижно сидящей на полянке Доун.

Какое-то время наблюдает за ней, просекая близлежащие кусты на предмет засады.

Может, она решила, что у него какие-то, бля, чувства к ней взыграли, раз приперлась сюда? Может, она с подмогой?

От этой твари всего ожидать можно.

Но Доун одна. Совершенно расслаблена и спокойна. И, похоже, что не ждет его. Просто сидит. Просто покусывает травинку.

Красивая хищная тварь, греет на солнышке свои кольца. Завораживает опять.

Диксон сам не понимает, как выходит к ней. Больше не таясь.

А потом, сидя рядом, заглядывает в яркие манящие глаза. И такую в них видит нежность, такую покорную радость, что голову дурманит. Сильно дурманит.

И хочется, нереально хочется верить ей. Что она пришла из-за него. Что просто увидеть захотела.

И Диксон верит. И даже чуйка не кричит об опасности.

И она такая сладкая, такая мягкая, такая податливая, как пластилин в его руках. Делай, что хочешь. Все можно.

И Диксон срывается в непривычную для себя, давно забытую, а, скорее всего, никогда даже толком и не испытываемую нежность. Ласку.

Ему не хочется в этот раз подчинять, причинять боль, заставлять. Это не нужно. Ему и так все можно.

И мир вокруг плавится от полуденного зноя и от нереальной, всепоглощающей чувственности. От ее ненасытных долгих поцелуев, касаний, стонов, таких мучительно искренних, от его желания обнимать ее, обхватывать так, чтоб ни частички нетронутого тела не осталось, чтоб каждая клетка ее кожи помнила его прикосновения и знала, кому она принадлежит теперь.

Эти несколько часов, без преувеличения, были самыми счастливыми в его жизни. Самыми.