Последняя Мона Лиза - Сантлоуфер Джонатан - Страница 40

– Но приходится! – возразил куратор. – Как-то один ненормальный плеснул на нее кислотой! Другой швырнул камень! Представьте, какое злодейство!

Я кивнул и снова приблизился к картине. Женщина передо мной не выглядела нарисованной – красивая и задумчивая, она практически дышала. Если это была одна из шодроновских подделок, то, бесспорно, блестящая.

Я спросил, нельзя ли включить освещение, но Жанжамбр посоветовал подождать, пока глаза привыкнут к неяркому сегодня дневному свету. Он оказался прав, хоть и вел себя несколько высокомерно. Спустя минуту я стал лучше различать нюансы изображенного тела и мягкие складки драпировки.

Затем мы с Жанжамбром устроили что-то вроде перепалки, точнее, состязания, кто больше знает о картине: имя натурщицы, и каким образом окислились и потемнели краски, и тот факт, что картина была, скорее всего, обрезана, и тот, что у Моны Лизы когда-то были брови, со временем выцветшие, а также то, что Леонардо работал над картиной много лет и хранил ее у себя до самой смерти…

– Ее улыбка – своеобразная отсылка к названию «Джоконда», что в переводе с итальянского означает «счастливая», – сообщил Жанжамбр, и на его плотно сжатых губах промелькнула улыбка. – И вы знаете, она не была особо знаменита до середины девятнадцатого века, когда художники-символисты начали превозносить ее достоинства.

– Давайте не будем забывать, что случившаяся в 1911 году кража тоже прибавила ей очков, – не утерпев, вставил я.

– Возможно, но какой ценой – ведь ее украли, и она исчезла на два года! – фыркнул куратор.

– Не сомневаюсь, что пропажа картины была очень болезненной.

– Никто лучше меня не знает о способности этой картины привлекать толпы людей. У Лувра самая высокая посещаемость среди музеев мира. В прошлом году у нас было больше десяти миллионов посетителей, и каждый из них побывал на этом самом месте, чтобы посмотреть на чудесную картину Леонардо!

Этот факт произвел на меня впечатление, и я честно в этом признался.

Жанжамбр сообщил, что галерею недавно вычистили и покрасили к пятисотлетней годовщине со дня кончины Леонардо. Воспользовавшись поводом, я спросил, когда саму картину чистили в последний раз.

– Ее довольно часто проверяют на наличие признаков износа, – ответил он, – но при чистке старой картины всегда есть риск удалить нужное вместе с ненужным, так что эта процедура сведена к минимуму.

– После нападения с кислотой проводилась реставрация?

Он вздрогнул.

– Да, но невооруженным глазом никаких следов невозможно увидеть.

– А в каком месте конкретно?

– Точно не знаю. Это случилось до того, как я начал здесь работать.

Я не поверил Жанжамбру. Конечно, куратор живописи эпохи Возрождения прекрасно знал, что и где было отреставрировано на самой известной картине музея. Тогда я спросил, проводилась ли реставрация «Моны Лизы» после кражи в 1911 году.

– Несколько царапин закрасили акварелью, – ответил он, раздраженно вздохнув. – Но это также было очень давно, так что я не могу сказать, где именно.

Этого Жанжамбр действительно мог не знать, но кое-что важное он мне уже сообщил: «Мону Лизу» реставрировали акварелью, которую легко удалить, не повредив масляной краски. Кроме того, в процессе реставрации мог быть закрашен и знак, который Шодрон оставлял на своих подделках.

– Значит, вы об этом пишете, о состоянии картины? – спросил Жанжамбр. – Каждый год кто-нибудь заявляется в Лувр, чтобы покритиковать сохранность, и даже подлинность нашей «Моны Лизы». Какой вздор.

Я попытался убедить его, что интересуюсь исключительно в учебных целях, но он выслушал меня с явно скептическим видом. Куратор собирался еще что-то сказать, когда в галерее появилась молодая сотрудница.

– Il y a appel pour vous, Monsieur Gingembre.[60]

Он ответил ей, что через минуту придет, и повернулся ко мне:

– Я должен ответить на телефонный звонок. Надеюсь, вы посмотрели все, что вас интересовало?

– Нет, – ответил я. – Мне бы очень хотелось взглянуть на остальные картины в этом зале.

Жанжамбр со вздохом обернулся к сотруднице.

– Мари, посмотри, проснулся ли Густав, и приведи его сюда, и Бертрана тоже позови.

Через несколько минут в зале появились два охранника, один молодой и крепкий, второй старый и седой.

– Mefiez-vous du lui![61] – сказал им Жанжамбр.

– Конечно, они присмотрят за мной, не беспокойтесь, – не удержался я.

Куратору явно не понравилось, что я все понял.

– Я могу выделить охрану только на полчаса, – бросил он, задержавшись у выхода. Судя по его виду, ему крайне не хотелось оставлять меня у главного сокровища музея даже на таких условиях. Постояв немного, он все же повернулся и ушел.

Охранники встали по обе стороны от картины, и я вновь приблизился к ней. Мое отражение, всплывшее в стекле, на сей раз удивило меня сходством с фотографией прадеда. Подвинувшись в сторону, чтобы избавиться от отсветов, я стал рассматривать туманные горы и озера – продукт изобретенного Леонардо знаменитого «сфумато», что значит «испарение». Художник добивался этого эффекта, нанося тончайшими слоями краску и льняное масло, чтобы края изображения размылись, и картина подернулась неземной дымкой.

Что еще могло расплыться? Могли ли отметки Шодрона «испариться» с годами? Когда я вынул из кармана увеличительное стекло, оба охранника чуть не набросились на меня.

– Месье!

– Но я же не прикасаюсь к ней, – сказал я. – Просто хочу изучить манеру письма.

Охранники встали еще ближе, и я, держа лупу в нескольких дюймах от защитного стекла, медленно повел ею вдоль полотна: трещинки на краске стали казаться большими разломами, пряди волос Лизы дель Джиокондо превратились в реки и овраги.

– Que cherchez-vous?[62] – спросил тот охранник, что постарше.

– Ничего, просто смотрю, – ответил я, не отрываясь от своего занятия. В общем-то, я действительно не знал, что конкретно ищу, тем более что оно могло выцвести или быть закрашенным.

Мне вдруг стало жарко и душно, кровь прилила к лицу, и увеличительное стекло затряслось в руке.

– Вы слышали? – обратился я к охранникам.

– Quoi?[63]

– Нет, ничего… – Хотя я мог бы поклясться, что только что слышал детский плач, а затем звук молотка и плоскогубцев, разрывающих что-то на части. – Здесь сегодня работают плотники?

– Нет.

Я еще раз вгляделся в картину. Волна жара вновь пробежала по моему телу. Через миг в глазах моих потемнело, и все вокруг закружилось.

– Monsieur, ca va?[64] – спросил старый охранник, а молодой быстро подскочил и подхватил меня за спину.

Я вытер пот со лба и попытался восстановить равновесие, но закачался и начал падать.

На улице я судорожно глотал воздух, как будто у меня изо рта только что вытащили кляп. Охранник не дал мне упасть, но я еще не до конца пришел в себя. Мне срочно нужно было выпить кофе, чтобы успокоить нервы. Хотя зачем кривить душой, не кофе мне хотелось выпить. Я выудил из кармана пакетик «Джолли ранчерс» – в нем оставалось всего две конфетки. Я сунул в рот обе: больше заменить алкоголь было нечем.

Конфеты помогли унять слабость, но не разочарование.

Неужели я действительно надеялся найти на картине ключ к разгадке тайны?

Я оглянулся на Лувр: тихое кладбище великих произведений искусства и историй, которые они таили.

За годы, прошедшие с того момента, как мой прадед вернул знаменитую картину, десятки специалистов-реставраторов, конечно, изучали ее. Если бы с ней что-то было не так, неужели они бы не увидели и не объявили всем?

Или все-таки не объявили бы?

Над этим стоило подумать. Если бы кто-нибудь сообщил, что в картине что-то не так, стал бы музей разглашать эту информацию? Как только что сообщил куратор, «Мона Лиза» являлась главной достопримечательностью Лувра. Могли ли они позволить себе признать ее подделкой? Будут ли миллионы туристов выстраиваться в очередь, чтобы увидеть копию картины?