Последняя Мона Лиза - Сантлоуфер Джонатан - Страница 57

После этого наступила пауза, и казалось, что больше никто не собирается говорить. Я тоже не планировал делиться проблемами или давать клятвы, но вдруг встал и представился: «Здравствуйте, меня зовут Люк, и я алкоголик».

Я услышал, как мое имя отозвалось эхом, прозвучавшие слова одновременно успокаивали и огорчали: я не мог поверить, что после десяти лет трезвости снова оказался здесь.

Я закрыл глаза, чтобы не видеть присутствующих, хотя я знал, что они все прошли этот путь и не осудят меня. Перед моим мысленным взором стояли профессор Кватрокки и брат Франческо, и я не знал, как о них сказать.

Я видел Смита: как я поддерживаю его голову, слабую улыбку, которую он смог изобразить, несмотря на то, что умирал – и я не смог сдержать слез. Я пытался зашмыгать их обратно, пробовал глотать и моргать, но все это было бесполезно.

Десяток голосов сказали мне, что все в порядке, я могу освободиться от этого груза. Я вытер слезы и изо всех сил попытался взять себя в руки. «Я потерял близкого человека, – произнес я. – Друга. Не по своей вине, но…» Я замолчал. Но это же была не моя вина, правда? Смит сам взялся за мной следить, я его не просил. Но если бы я не отправился на поиски дневника, он был бы еще жив… Нужно было прогнать эти мысли. От них не было пользы, уже слишком поздно, и ничего не исправить.

Это как болезнь, корь или ветряная оспа, вспомнились мне слова Александры.

«Я чувствую…» Что я чувствовал? Что потерял все, что имел. Но произнес я лишь: «…желание очиститься и снова быть трезвым». И все покивали. А позже, когда люди подходили, хлопали меня по спине и поздравляли с тем, что я пришел, я чувствовал, как к глазам вновь подступают слезы. Я изо всех сил сдерживался, потому что мне казалось, что если я опять заплачу, то не остановлюсь никогда.

Картина стояла на бетонном полу хранилища, прямо под другой версией самой себя. Больше часа он переводил взгляд с одной на другую: две пары глаз и губ, одинаково сложенные руки. Картины были идентичными вплоть до трещин в краске. Но как узнать, которая из них настоящая – и есть ли она среди них вообще? Вот вопрос, который так долго его мучил.

Он пристально посмотрел на портрет и прошептал: «Скажи мне, Лиза». Конечно, он хорошо знал ее историю, прочитал все, что можно было знать о Лизе дель Джиокондо, жене торговца шелком: родилась в 1479 году в младшей ветви знатной семьи Герардини, вышла замуж в пятнадцать лет, родила пятерых детей, пережила своего мужа Франческо дель Джиокондо. Муж заказал ее портрет, когда Леонардо был стеснен в средствах, но его финансовое положение вскоре улучшилось, так что картина не была закончена и осталась у художника.

«Ты – это она?» – спрашивал он, переводя взгляд с одной пары глаз на другую.

Устав от напряжения, коллекционер тяжело откинулся на спинку своего золотого платнеровского кресла.

Когда он начал следить за Американцем, все, что ему было нужно, – это информация, какое-нибудь, наконец, достоверное свидетельство, чем же он владеет так много лет, является ли его картина оригиналом или подделкой. Действительно ли он владеет самой известной картиной в мире? И вот его шансы удвоились. Конечно, никто не должен об этом знать, иначе он может потерять их обеих – или, что еще хуже, попасться. Хотя этого нельзя допустить.

Еще раз переведя взгляд с одной Моны Лизы на другую, он поднес к уху сотовый телефон.

– Этот ваш человек, мне нужно, чтобы вы от него избавились. – Помимо доставки ему этой картины, которая, следовало признать, была отличным подарком, этот человек оказался совершенно неподконтрольным, он не слушался инструкций и действовал слишком рискованно, создавая ненужные проблемы.

– Хорошо, я выгоню его.

– Я не это имел в виду.

– Понял, – и после паузы. – Я позабочусь об этом.

– Я хочу, чтобы вы лично об этом позаботились. Никаких свидетелей. Понятно?

– Но это не моя… – посредник запнулся. – Хорошо.

– И еще, мне нужно будет подтверждение, какие-нибудь документы, фотографии. Найдите способ мне их передать. Надежный, естественно.

Коллекционер отложил сотовый телефон и шагнул ближе к картинам, переводя взгляд с одной на другую.

– Ох, Лиза, – произнес он. – На что я иду ради тебя.

Прошла неделя с тех пор, как я вернулся в Нью-Йорк. Первые несколько дней я провел, приходя в себя после запоя, смакуя свое горе, усталость и стыд.

Время между собраниями анонимных алкоголиков я проводил дома, переходя с кровати на диван или на испачканный краской стул в своей студии в Бауэри, где часами смотрел на импровизированный «алтарь» в честь прадеда, который я создавал много лет. Теперь все материалы воспринимались иначе, они были пропитаны опасностью и трагедией. Я хотел разобрать его и дважды начинал, но меня останавливало чувство полного разочарования; силы нужны были для других дел. Замещение в колледже должно было закончиться через пару дней. Нужно было выходить на работу, и мысль о предстоящей встрече со своим заведующим кафедрой и комитетом по утверждению на должность, мягко говоря, беспокоила меня. Что я мог им сказать? Что предъявить?

Мне хотелось стереть из памяти все, что произошло, особенно смерть Смита, но его призрак не отпускал меня. А больше всего я хотел забыть Аликс.

Но не мог. Я не мог перестать думать о ней – кто она такая, где она? Я дважды звонил ей на мобильный – робот отвечал, что этот номер больше не действителен. Я искал ее в «Фейсбуке», «Твиттере» и «Инстаграмме» – безуспешно. Потом я позвонил друзьям из Бруклина и узнал, что у них никогда не училась студентка по имени Александра Грин.

Неужели она лгала во всем?

Я тоже лгал, в свою очередь, но хотя бы не про имя.

Найду ли я ее когда-нибудь? Получу ли от нее весточку? Существовала ли она вообще? Я пытался притвориться, что мне все равно, хотя думал о ней каждый день, мечтал о ней почти каждую ночь. Я задавался вопросом, а думала ли она когда-нибудь обо мне, было ли ей дело до меня вообще.

Когда мама позвонила и пригласила меня в гости, я согласился, главным образом, из чувства вины – прошло шесть месяцев с тех пор, как мы в последний раз виделись. Я сел на автобус от Портового управления, взял с собой ноутбук и попытался подготовиться к лекциям, но никак не мог сосредоточиться.

Западная Шестая улица Бейонна все эти годы не менялась, и пасмурный день не делал ее краше: серое небо, серые дома, серые деревья без листьев, серый сайдинг на нашей старой пристройке, давно нуждавшейся в ремонте. Я готов был развернуться обратно еще до того, как добрался до входной двери.

Внутри дом казался меньше, чем мне запомнилось: низкий потолок, комнаты заставлены мебелью с пластиковым покрытием, искусственные цветы на обеденном столе из ламинированного дерева, воздух затхлый от меланхолии. Мама приготовила ужин, и он был неплох, она даже испекла в духовке те пышные булочки, которые мне так нравились в детстве – и они все так же мне понравились. Мать бросила пить несколько лет назад, и это пошло ей на пользу, хотя она все еще выглядела на десять лет старше своих пятидесяти восьми лет, и это меня огорчало. Мой отец, ее ровесник, выглядел на все восемьдесят, и не на лучшие восемьдесят: мясистые мешки под налитыми кровью глазами, красные пятна на носу и щеках. За ужином он держался отстраненно, опустошил шесть банок пива и рухнул перед голубым экраном.

Мы с мамой сидели за кухонным столом и разговаривали, что бывало очень редко. Тихая молчаливая женщина, какой я знал ее всю жизнь, оказалась очень разговорчивой, и я впервые увидел в ней отдельного человека, а не только мою мать, и понял, что она одинока. В какой-то момент она сказала, что гордится мной и всем, чего я добился, и достала альбом для вырезок, который хранила, с фотографиями моего выпуска в колледже и моими степенями, статьями, рецензиями и фотографиями с выставок и даже парой интервью. Все это было заламинировано и стало для меня полной неожиданностью. Мне было очень стыдно за то, что я так редко ее навещал, и когда она попросила меня заночевать у них, чтобы мы могли позавтракать вместе, я согласился.