Последняя Мона Лиза - Сантлоуфер Джонатан - Страница 62

Тейвел хищно улыбнулся.

– Моя секретарша говорит, что вы историк искусства, пишете о Тициане.

– Об искусстве эпохи Возрождения в целом.

– Понимаю. И для какого издания, как вы сказали?

Опять-таки, я и этого не говорил.

– Для «Академического журнала», – ответил я. – А если не Тициана, то каких художников вы коллекционируете?

– Да разных… немного эпохи Возрождения, немного современности.

– Какие художники Возрождения?

– Рафаэль и Джорджоне. Конечно, только рисунки. Боюсь, картины мне не по средствам.

Я окинул взглядом его большой угловой кабинет с живописным видом из окна. Идя сюда, я немного подготовился и знал, что Тейвел является партнером-основателем инвестиционной фирмы, одной из крупнейших и самых престижных в городе. Вряд ли ему что-то было не по средствам. Солнце заиграло золотом на его запястье.

– Вижу, вам нравятся мои часы. «Вашерон Константин»… серия «Традиционель»… вечный календарь… открытый циферблат, – четко проговаривая каждое слово, он приподнял манжету, чтобы показать свое сокровище. Часы были стилизованы под солнечные, у них было даже четыре миниатюрных солнечных циферблата, и вся внутренняя механика на виду.

– Корпус из розового золота и сапфировое стекло. – Он поднес запястье к моему лицу. – Двести семьдесят шесть деталей. Тридцать шесть камней. Дни недели, календарь на сорок восемь месяцев, включая високосный год, и, конечно, фазы Луны.

– Конечно, – произнес я, чувствуя, что Тейвел пользуется цитрусовым одеколоном.

– Я без них никуда. Непременно обзаведитесь такими.

– Непременно, – сказал я, понимая, что он издевается. – Обменяю на такие свой «Таймекс».

Он рассмеялся. Чересчур громко. Я спросил, могу ли я посмотреть рисунки Рафаэля и Джорджоне, о которых он упоминал.

– Они у меня не в офисе, а в разных домах: на Парк-авеню, в Палм-Бич, в Аспене. Вы ведь не похититель картин, правда?

Еще один слишком громкий смех. Я тоже засмеялся.

– Нет. Просто адъюнкт-профессор истории искусств.

– В каком учебном заведении? Какой-нибудь общественный колледж?

Я не без удовольствия произнес название своего солидного университета, из которого меня скоро могли уволить. Правда, у меня было ощущение, что Тейвел уже навел обо мне справки и знает, где я работаю.

– Рад за вас, – сказал он. – Вы живете в Нью-Йорке?

– В Бауэри.

– В Бауэри? Действительно? Трудно представить, чтобы район Бауэри, где раньше были сплошные трущобы, стал сейчас приятным местом проживания, хотя, возможно, все изменилось. Вам там не страшновато?

Я сказал ему, что теперь это совершенно безопасный район.

– Очень может быть, – небрежно заметил Тейвел. – Хотя никогда нельзя быть уверенным, не так ли? Я имею в виду, все может случиться, где угодно.

Это он что, угрожает?

– Вот почему у меня на дверях засовы, – сказал я.

– А на окнах нет решеток?

– Я на верхнем этаже. Так что, если только Человек-Паук…

– Мой любимый супергерой, – проговорил Тейвел.

– В самом деле? Я бы предположил, что Росомаха.

Тейвел рявкнул смехом, похожим на смех росомахи.

– Вы мне льстите.

Ни единой зацепочки я не получил. Мы поговорили еще несколько минут о современных художниках, которых он коллекционировал – Уорхол, Баския, Кунс – но Тейвелу это, кажется, наскучило.

Возможно, он, в свою очередь, понял, что я не представляю для него серьезной опасности. Он подвел меня к двери своего кабинета и протянул руку.

– На вашем месте я бы все-таки поставил решетки на эти окна в Бауэри. – Он сильно сжал мою руку. – Ведь никогда не знаешь, когда может появиться Человек-паук.

Он снова рассмеялся.

– Да нет. – Я сдавил его руку в ответ. – Я никогда не боялся маленького Питера Паркера.

– А как насчет Росомахи? – Отпустив мою руку, он выпроводил меня за дверь и захлопнул ее перед моим носом.

Дома я отыскал визитную карточку инспектора Кабеналь. Я знал, что она не обрадуется моему звонку, но хотел рассказать ей о Тейвеле – просто упомянуть в разговоре его имя и посмотреть, что из этого выйдет.

К моему удивлению, она ответила на звонок, хотя, как и ожидалось, он ее явно не обрадовал. Я спросил о Джонатане Тейвеле. Это имя ничего для нее не значило.

– Это имя было в списке коллекционеров Смита, среди тех, кого он собирался опросить…

– И вы встречались с этим человеком?

– Да.

Последовала пауза, затем она заговорила, и слова ее звучали как ружейные залпы.

– Мистер Перроне! Если вы будете упорствовать в этих вопросах, у меня не останется иного выхода, как сообщить местным властям, чтобы они вас арестовали. Вы… понимаете?

Я хотел послать ее к черту, но промолчал.

– Алло? Вы меня слышите?

– Да, слышу.

– Все, что расследовал аналитик Смит, больше вас не касается. Его это тоже больше не касается. Его работа здесь закончена. Вы поняли?

– Понял, – сказал я и повесил трубку.

Пытаясь унять злость, я произвел тщательную уборку в своей студии. Неужели Интерпол совсем не интересуется этими нечистоплотными коллекционерами, или все, что связано со Смитом, дискредитировано и отвергнуто?

Все, что расследовал аналитик Смит, больше вас не касается. Его это тоже больше не касается.

Снова и снова я прокручивал эти слова в голове, механически наводя порядок на своем столе, комкая бумаги и засовывая ручки и карандаши в держатель.

Его работа здесь закончена. Ну, естественно, если он мертв.

На мгновение я остановился и уставился невидящим взглядом в окно на соседнее здание, продолжая вслушиваться в слова Кабеналь. Было что-то странное в формулировке «его это тоже больше не касается… его работа здесь закончена». Означало ли это, что она не закончена в другом месте? Может быть, она только что сообщила мне, что Смит жив?

Вспомнил я и свой звонок в больницу в Париже.

Мистер Смит больше не находится в реанимации.

Тогда я предположил, что это значит: он умер – основываясь на том, что Кабеналь не сообщила мне, как мы договаривались, что Смит выжил. Но что для нее значит наш договор? Она покончила со мной и со Смитом – живым или мертвым. Я еще раз позвонил ей, но на этот раз звонок перешел на голосовую почту. Я не оставил сообщения. Связавшись с международным оператором в Лионе, я попросил номер Джона Вашингтона Смита. Такого в списках не было. Но у меня ведь где-то был номер Смита; я точно помнил, как он протягивал мне свою визитку. Но не отдал ее в руки, а засунул в карман моей рубашки. А что было потом? Я на мгновение задумался, вспомнил, что звонил ему, прокрутил список исходящих, но не смог вспомнить, какой из них – номер Смита. Так, а откуда я ему звонил? Из такси, после того, как на меня напали. Точно.

Я достал бумажник, порылся в нем и нашел ее, маленькую белую карточку, завалявшуюся между евро и долларами.

Я слушал, как телефон дал три, четыре, пять звонков. Может быть, я сошел с ума; может быть, Смит мертв? Затем включилась его голосовая почта. «Оставьте сообщение».

И все; он не назвался, но голос определенно его. Старое сообщение?

Работал бы его телефон по-прежнему, если бы он был мертв? Может быть.

– Смит, – проговорил я, – это Люк Перроне. Мне надо тебе кое-что сказать. Перезвони мне… э-э… если ты жив.

Я повесил трубку. Через пару секунд телефон зазвонил.

– Перроне?

– Срань господня! Ты жив!

– Откуда у тебя этот номер?

– Ты мне сам его дал, не помнишь? Господи, все это время я думал, что ты мертв.

– Да какая разница…

– Тебе не к лицу хныкать, Смит.

– Да пошел ты, Перроне.

– Сам иди. Только скажи сначала, ты цел и невредим?

– На мне больше швов, чем на футбольном мяче, но я в порядке.

– Кабеналь сказала мне, что ты мертв. Хотя не совсем так. Она сказала, что у тебя мало шансов выжить, проколоты внутренние органы и тому подобное.

– Какое-то время я висел на волоске. Полагаю, Кабеналь сожалеет, что я не умер и не избавил ее и весь Интерпол от большого неудобства. Я потерял работу и селезенку, но, очевидно, селезенка – не самый нужный орган. В остальном, я почти цел и невредим.