Какая удача - Литч Уилл - Страница 32

Но боже, эти дети – лучшие. Я не знаю, потому ли, что им сложнее понять некоторые более ужасные аспекты человеческого бытия – смерть, боль, белый национализм, адвокатов – и поэтому они не погружаются в цинизм и отчаяние. Может, я здесь вмешиваю свои ограничения и предрассудки. Но я не могу отрицать, что мне хотелось проводить с ними как можно больше времени.

Я проводил все лето в лагере «Новая надежда». Люди там знали, кто я, и знали, что дети меня любят, поэтому они всегда разрешали мне поехать туда и помогать вожатым в дневное время. От этого я чувствовал себя полезным, но дело было не только в этом. Мне нравилось быть на стороне помогающих, а не тех, кому помогают. Было приятно, что вожатые считали меня своим. Было приятно чувствовать себя нужным.

Ким была на год младше меня, что кажется намного больше года, когда тебе шестнадцать. Она бросилась мне в глаза, потому что никогда не прекращала быть вожатой. Большинство детей, приезжающих работать вожатыми в лагерь «Новая надежда», имеют потолок своего волонтерства. Они делают, что могут, потому что хотят помочь, и потому что хотят написать в своих вступительных заявках в университет, что летом помогали детям с синдромом Дауна, но примерно через четыре часа в компании детей, они обычно выматывались. Счетчик эмпатии обнулялся. Они отходили в сторону, начинали играться с телефонами, некоторые сбегали, чтобы покурить траву или пообжиматься. Я их не виню. Они были подростками. То, что они вообще проводили время с теми детьми, пусть даже они делали это, чтобы поступить в Северо-Западный университет, по моему мнению идет на пользу всем. Ожидать, что они будут исходить только из благородного желания принести радость в души детей с особенностями развития, это слишком. Они там, и пока они там, они пытаются помочь.

Но Ким хотела быть там, потому что она это пережила. У ее старшего брата, Райана, был синдром Дауна, и она росла рядом с ним, с тем, что все считали ее старшей сестрой, родители не находили на нее времени, а у нее были обязанности, которых другие дети в таком возрасте и представить не могут. Она не относилась к детям, как к инвалидам, или вообще как к детям. Она даже общалась с мальчиками постраше, у которых был синдром Дауна. Однажды я видел, как мальчик – нет, мужчина – за двадцать, схватил ее за левую грудь и попытался ее лизнуть – опасная, пугающая ситуация для пятнадцатилетней девушки в лагере посреди леса. Она двигалась быстро и сочувствующе. Она ткнула его локтем в живот, хлопнула по левой щеке и рявнкула «Нет, Томас, НЕТ», прямо ему в лицо. «Прости, Ким», сказал он, обнял ее и заплакал. Ким была воплощением терпения, смелости и силы.

Мы гуляли вместе, когда я был в моем старом, более дешевом кресле, после того как все дети укладывались спать, а все вожатые уходили на свои вечеринки. Я не помню, когда мы заговорили впервые, но сразу было очевидно, что она провела достаточно времени с инвалидами, чтобы понять, что хоть я и использую кресло и иногда переживаю коллапс легких, я просто такой же растерянный и полный надежды подросток, как и она. Моя речь тогда только начала ухудшаться, но совсем чуть-чуть, мы прогуливались по территории, разговаривая. Она хотела присоединиться к Корпусу мира[11], но боялась, что никогда не уедет из Салливана, и ненавидела парней в ее школе, и думала, что люди от природы добрые, хотя начинала сомневаться, и от нее пахло корицей, и каждый раз, когда она улыбалась, мне хотелось выпрыгнуть из кресла и свернуться у нее на коленях.

Она не разговаривала со мной, будто со мной что-то не так. Наоборот – большинство наших разговоров сводились к моим заверениям, что она чудесная, что она все делает правильно, что нет никого, похожего на нее. И правда не было. Не было такой, как она. Я рассказал ей, как пребывание в том лагере давало мне ощущение, что я наконец-то делал что-то для кого-то, после целой жизни, когда люди делали все за меня, словно это мой шанс отплатить миру, но она прервала меня.

– Ты никому ничего не должен. Они помогают, потому что любят тебя. С чего еще люди помогают друг другу? Позволить кому-то помочь тебе – это самое приятное, что ты можешь для него сделать.

Я сказал, что она скорее всего права, а она рассмеялась и сказала:

– Я всегда права, Дэниел, разве ты еще не понял? – у нее были черные волосы до плеч и большие серьги-кольца в ушах. Мне казалось, она парила над землей.

Однажды вечером, около середины лета, мы остановились у пруда, чтобы посмотреть на закат. Нет ничего лучше, чем закат на среднем западе. Земля настолько плоская, что вид бескрайний. Она опустилась на одно колено, чтобы быть на одном уровне со мной, и повернулась ко мне.

– Я просто хочу, чтобы ты знал, что я считаю тебя потрясающим, – сказала она. Мне это уже говорили. Но не так.

– Я тебя считаю такой же, – сказал я.

– Приедешь меня навестить в университете Восточного Иллинойса как-нибудь? Может, прогуляемся по кампусу. Моя мама хочет, чтобы я поступила туда, и хоть я не особо хочу, это был бы повод увидеться с тобой.

– Я бы хотел.

Она посмотрела на воду.

– Тебе иногда хочется, чтобы все было по-другому, Дэниел? Думаешь, все не так, как нам хочется, по какой-то причине?

Я надеялся, что она говорила обо мне, но я не был уверен.

– Да, – уклонился я. – Но мне иногда нравится, как все складывается.

Она повернулась ко мне.

– Ты должен написать мне, когда вернешься домой. Я хочу дружить.

Дружить.

– Да. Пожалуйста.

Она обхватила мое запястье правой рукой, а лицо – левой. Смотрела на меня долго, то ли три секунды, то ли сорок лет, не знаю. Она улыбнулась, пододвинулась ближе и одарила легчайшим поцелуем в губы. А потом еще одним. Потом: на этом я закончу. Это все, что я вам скажу. Остальное принадлежит только нам.

Позже она встала и взяла меня за руку. Мы вместе вернулись в лагерь. Она обняла меня и вернулась в свой домик. Она уехала неделю спустя. В последний раз, когда я проверял ее страничку на Фейсбук, она жила в Филадельфии, работала над какой-то политической кампанией. У нее есть парень и собака, ей нравятся The Eagles. Я рад, что она счастлива. Она написала мне несколько лет назад, сообщив, что слышала о моем переезде в Джорджию и как это круто по ее мнению. Я поблагодарил ее, заметив, как хорошо, что она счастлива. Я думаю о ней каждый день, и подозреваю, что так будет всегда.

Я слышу Трэвиса, ввалившегося сквозь входную дверь. Он останавливается сделать вещь, которую очень сложно заставить сделать мужчин: он снимает ботинки и несет их в руках, идя по ковру.

– Чувак, там новая срань по всему твоему крыльцу, – говорит он. – Это тот полицейский вчера разнес грязь? Он, наверное, потопал ногами, когда входил или выходил, или еще что. Там полный бардак.

Я подкатываюсь к двери, и Трэвис прав. Грязь, отпечатки ботинок и месиво – по всем ступенькам, возле кресла-качалки, которое мама в прошлом году купила для декорации, и целая куча грязи прямо под окном моей гостиной. Дождило ли перед приходом Андерсона? Я знаю, что дождь шел прошлой ночью.

– Мерзость, – говорит Трэвис, выковыривая куски грязи из подошвы своего ботинка одним из лучших разделочных ножей Марджани. – Люди такие грубые. – Он ставит свой ботинок, который теперь ненамного чище, чем был, когда он его снял, прямо посреди моей кухни.

– Ну что… день матча!!!!

День матча. До прихода Трэвиса я внес последние штрихи в мой ответ Джонатану, прежде чем наш день начнется. Все-таки нужно быть добрым. Я думаю, что смогу помочь Джонатану. Позволить кому-то помочь тебе, это самое приятное, что ты можешь для него сделать.