Разбуди меня в 4.20 (СИ) - Лис Филипп - Страница 46

Семафор был красным, вот поезд и затормозил. Наверное, это была его наибольшая несправедливость по отношению к Феде. Федя дремал в обоих мирах, но когда поезд остановился, он сделал выбор в пользу реальности, и сознание подсказало ему, что состав прибыл на его станцию.

Работа Феди была скотской и непрестижной. Дело не в том, что он был киллером, драг-барыгой или менеджером среднего звена в сутенерской компании ООО «Надежда». Все было легально и легитимно, но работа все ровно была скотской и непрестижной. Да, он был большим человеком, который надеялся на что-то и как-то, но все ровно был скотом, хоть и признавал это, насколько хватало самосознания. Более того, за то скотство, которое он делал, ему даже платили мало, даже машины не купить, а семья из шести человек — все жрать хотели бы, между прочим. Поэтому каждый вечер Федя возвращался на электричке.

Иногда возникает ощущение, что каждый последующий день дряннее предыдущего. В этом есть своя непростительная логика: усталость накапливается, день за днем набирает силу, обретает краски, уверенность в своем превосходстве над реальной жизнью и становится потрясающе красочным бредом. Раз за разом погружался в этот эфемерный бред Федя по дороге на работу и с работы домой. Только к концу недели он мог бы отдохнуть лишний воскресный часик. Это расслабляло до тех пор, пока не проснулись многочисленные дети. А на завтра бред начинается снова.

— Чирь-чирей-чирей-чирей-чирик! — завопил воробей под самым носом у Феди, вылезая из-под старой совдеповской скамейки с аккуратно нанесенными на нее выжигателем ровными разделительными полосками на трех пассажиров.

Прыг, прыг, прыг. Ту-тук, ту-тук. Это встречный поезд промчался навстречу. Все эти действия заняли секунды, пока Федя осознал, что это действительно ЕГО станция, на которой надо бы и сойти. Бред пока отпустил его, хотя так хотелось проехать мимо своей станции, умчаться дальше в этом направлении, раствориться в тумане дальних поселков и городков. Но надо было бежать, ведь двери могли вскоре закрыться, и мечта обрела бы свободу, которая всегда пугает. А это детище Бездны.

Дипломат Феди с его скупыми пожитками в виде запасных носков (неизвестно на какой случай), бутылки паленой водки, разливаемой, наверное, в соседнем подвале, кипы рабочих бумаг, раскрывающих тайну государственной важности о структурном устройстве очистительных систем и трубопроводных коммуникаций для транспортировки смеси воды, бензина и тяжелых металлов, подаваемых каждому рабочему и интеллигенту в квартиру помыться и чай попить, нашелся сразу. Раскидав барахло соседей по скамейке, Федя извлек свой портфель, зажал между ребрами и локтем, помчался, расталкивая всех, кто попадался на его пути.

— А я доказываю в своей монографии, что объективная реальность — бред, вызванный нехваткой алкоголя в крови! — по-деловому заявлял старенький на-вид-как-профессор своим попутчикам.

— … всего-то трубку приварить к центрифуге! Не уверен, что надолго, но спасет твою старушку… — донеслось справа.

— … дали говнюку по пятачку. Нехер тусоваться с рэперами… — донеслось слева.

— Эй, вы шапку забыли, вернитесь, шапка-то хорошая, меховая. Куда же вы бежите-то, на следующей сойдете! — донеслось сзади.

— Не пихайся, козел бородатый! Все выйдут, раньше времени двери не закроют! — донеслось спереди.

— Ухо, по уху коленом — ведомо ли дело! — донеслось снизу.

— Чирь-чирей-чирей-чирей-чирик! — донеслось сверху…

Теплая, успокаивающая, словно предрассветная, слегка интригующая как утренняя роса на листьях папоротника грязь приняла его лицо и обняла в любовном прощении. Земля была рада его возвращению, ведь он столько раз ходил по ней, попирая ногами, но никогда не прижимался к ней и не говорил: «Мы едины: земля и человек!» — Рожденный от земли в землю вернется, а она помнит. Так началось его Просветление.

Мы лишь дети истории, мы живем, мы одержимы культом мертвых. Издав два жалких по смыслу пузыря, но больших по объему, Федя поднялся из грязевой лужи и тряхнул головой, приводя мысли из порядка в хаос. Это как калейдоскоп: может, в иной раз мысли соберутся в ином порядке, где будет другой, но так же вполне логичный, смысл.

— Мы приходим из говна и в говно уходим! — заорал машинисту Федя, поправляя свой плащ, покрытый кое-где если не грязью, то пылью дорог и прошлогодними травинками.

— Отвали, урод.

Почему Федя упал? Тут не было перрона, который поддержал бы его, куда по старой привычке ступил Федя. Его не было, ведь это была не его станция, а станция по требованию перед семафором. У семафора поезд в это время стоял долго, потому введена остановка, на которой люди могли сходить и идти домой. Следующая станция в пяти минутах от семафора. Иногда проще пешком дойти, но и та станция тоже не была станцией Феди. Мы ведь уже говорили о соответствии времени сна и реального времени.

Это была ситуация на семь с половиной абсов.

Думать — это огромный утомительный труд. Руководить — еще более утомительный труд, чем стоять у станка, ведь надо думать, надо иметь дар предвиденья. Поэтому первый критерий того, что человек дурак, когда этот человек начинает говорить, будто думать и руководить легко. Дело даже не в понятии гносеологичности бытия или теориях концептуальной власти, это сложно по определению. В соответствии с этим догматом разум человека в различных ситуациях начинает делать все возможное, чтобы не обдумать ситуацию, чтобы не искать выходов, он позволяет своей животной природе самой найти объяснение, руководить своим телом.

— Мать твою, перрон с другой стороны!!! — выпалил Федя и рванул обратно в поезд, раскидывая уже вышедших оттуда людей, бывших пассажиров, награждая их удивлением.

— Бать, ты чё, обезумел?

— Заткнись, манихеец! — огрызнулся Федя молодому сельскому парню, заранее зная, что тот его не поймет.

Одним прыжком Федя вернулся внутрь поезда, двумя добрался до противоположной двери вагона и третьим снова оказался на улице, снова размеренно и тихо, как утро над Жигулевскими горами, погружался в бездонную пучину грязевой лужи…

Дом не может быть плохим. Иначе он называется тем же словом, но с приставкой «дур-». Рисованные картины о любящей жене, сидящей у окна и детишках, бегающих по комнате не рухнули, ведь Федя был волевым человеком, он умел управлять мечтами, не то что хранить! Когда Лариса открыла дверь, она увидела мужа, покрытого с ног до головы каким-то присохшим дерьмом, усталого и опоздавшего. Именно поэтому у нее был лишний повод устроить взбучку. Но Федя просветлен с этого часа. Он был силен и спокоен, ведь уже видел, как планеты бегут по орбитам, как в той жизни он был слесарем, а в будущей — премьер-министром Брунея.

На звонок в дверь прибежали так же Миша, Гриша, Тиша и Стеша — их дети-погодки, а последней появилась сумасшедшая и похотливая сестра Ларисы — Ирочка.

— Всем привет, я — аистенок, порошок стиральный я!

— Точно! Перепил… Ну сколько можно говорить с тобой об этом! Я сколько бьюсь, друзья тебе что говорят! Почему ты никогда нас не слушаешь, мы ведь тебе правду говорим! Дышать невозможно, перегаром за версту разит. Жизнь моя хуже пытки, она одна, а я так хотела от всего отдохнуть. Пьющий муж — что может быть хуже? Нет, я так больше не могу! Ну сколько можно! Я больше не выдержу, слягу точно. Ну, на кого мне детей оставлять? На пьяницу, который является в полночь грязным, как свинья? — Лариса показушно заплакала.

— Дура, я просто упал! Какой перегар?

— Он еще и хамит!!! Это мне, жене, с которой прожил десять лет! Нет, так жить нельзя, я уезжаю к маме и сестру забираю! А ты нянькайся с детьми. Дети — уроды, все в отца!

Дети громко закричали и заверещали, как свойственно всем одержимым детям, полным веселья и несдерживаемой энергии. Ну, плевать, что мама говорила, будто ругаться плохо и шлепала по первому удобному случаю. Это все равно как сказка: узнать, что родители тоже не держат своих слов, а значит, недержанию можно учиться и им (недержанию слов, в смысле).