Я убиваю - Фалетти Джорджо - Страница 96

• Предыдущая
• 96/125
• Следующая

Самолеты с обозначениями регулярных армий летали, оплаченные наркотиками. Некоторые военные морские суда оплачивали топливо для своих торпедных установок, благодаря той же системе. Каждой пуле, выпущенной из «калашникова» солдатом более или менее регулярной армии где-то на другом конце света соответствовало отверстие от укола на руке наркомана.

Того же самого света.

Гудзон Маккормик был не настолько лицемерным, чтобы прятать голову, как страус. Он понимал, что поступая так, он бесповоротно причисляет себя к сволочам, которые уничтожают планету. Констатируя этот неумолимый факт, он вовсе не оправдывал себя, а только тщательно взвешивал. То, чего ему хотелось в данный момент, лежало на одной чаше и весило больше любого довода, какой он мог положить на другую чашу.

Он тщательно оценил ситуацию, долгими вечерами в своей квартире трезво, с холодным расчетом анализируя факты, как изучают обычной бюджет фирмы. Он полагал, что предусмотрел и учел все. Допускал и некоторое количество непредвиденных обстоятельств. Каких именно, знать было не дано. Недаром они называются непредвиденными.

При благоприятном исходе он получит яхту, какую ему хотелось, и сможет кружить по свету в свое удовольствие, свободный, как ветер. Сравнение, нисколько не казавшееся ему банальным, подходило как нельзя лучше. В случае провала – думая об этом, он усердно стучал по дереву – последствия были бы все же приемлемыми. Во всяком случае не настолько губительными, чтобы совсем испортить ему жизнь.

Благодаря придуманным уловкам риск оставался умеренным, насколько вообще может быть умеренным риск. Гудзон знал ему цену: он не был настолько алчным и развращенным, чтобы поднять ее до непосильного уровня.

Он управлял нитями игры, которая вскоре принесет на его счет, открытый на Каймановых островах, немалую сумму в дополнение к уже выплаченной. Он подумал о человеке, перечислившем эти деньги, о своем клиенте Осмонде Ларкине, сидевшем сейчас в американской тюрьме.

Этот человек был ему глубоко отвратителен. При каждой их официальной встрече Гудзон чувствовал, как отвращение возрастает. Глядя в жестокие, свинячьи глаза Ларкина, считавшего себя хитрее всех и полагавшего, будто весь мир у него в долгу, слыша наглый тон этого человека, Гудзон чувствовал тошноту. Но этот ловкач был еще и дураком. И как все дураки, не мог не чваниться своей ловкостью, что и стало причиной его пребывания за решеткой. Гудзон с удовольствием выложил бы все это Ларкину прямо в лицо в комнате для переговоров, встал бы из-за стола и ушел. И если бы до конца последовал своим побуждениям, то даже нарушил бы профессиональную тайну и сам рассказал бы следователям все, что их интересует.

Но этого нельзя было делать.

Не говоря уже о личном риске, он не мог подвергать опасности людей, которые помогли ему войти в этот круг. Это означало бы взять в руки пульт и выключить телевизор, на экране которого сияет чудесная картинка – изумительная яхта, рассекающая волны, и статный юноша у руля…

Нет, ничего не поделаешь, при всей неприязни к Ларкину с чем-то так или иначе приходилось мириться, если он хотел получить желаемое.

Не все, повторил он себе, но много и сразу.

Гудзон подошел к яхте спонсора. Лодки, стоявшие вплотную друг к другу, еле просматривались в полумраке. На одних горело слабое дежурное освещение, другие окутывала тьма, и они лишь слегка бликовали от света соседних лодок.

Он осмотрелся. На пристани ни души. Бар закрыт, пластиковые стулья поставлены друг на друга. Шторы подняты. Он нашел это странным. Хотя время и позднее, но ведь летними ночами всегда находится немало людей, которым не спится. Особенно здесь, на Лазурном берегу. Ему вспомнилась история про серийного убийцу, о котором рассказала Серена. Может, поэтому он сейчас здесь один? Может, никто не решается гулять в одиночку во избежание малоприятных встреч. Когда люди чего-то опасаются, они обычно стараются держаться вместе, теша себя иллюзией, будто смогут защитить друг друга.

В этом смысле Гудзон был настоящим ньюйоркцем. В городе, где он жил, если думать о подобных вещах, вообще никогда не выйдешь из дома.

Он услышал шум подъехавшей машины и улыбнулся. Наконец-то появилась Серена. Представил, как мнет пальцами ее соски и ощутил приятное тепло где-то возле солнечного сплетения, тотчас отдавшееся внизу, под брючной молнией. Он подумал, что под каким-нибудь предлогом постарается сам сесть за руль и живо представил весьма заманчивую картинку: он медленно ведет кабриолет по верхнему шоссе, погруженному в ночную темноту, ветер ворошит волосы, доносится терпкий запах сосен, и симпатичная девушка из Новой Зеландии, наклонив голову к его коленям, держит во рту его петушок.

Он посмотрел в другой конец пристани, собираясь пойти навстречу девушке. Он не услышал шагов человека, быстро подошедшего сзади, только потому, что тот был порождением самой тишины.

Рука, обвившая шею Гудзона, однако, оказалась железной, а ладонь, зажавшая рот, похоже, была из того же металла. Удар ножа сверху вниз оказался точным и убийственным, как и много раз прежде.

Убийца рассек Гудзону сердце, и атлетическая фигура внезапно обмякла в его руках, без труда удержавших тело.

Гудзон Маккормик умер, глядя на тюрьму «Рокка», так и не удовлетворив свое скромное последнее желание. Он никогда не узнал, что его белая рубашка хорошо оттеняла не только загар, но и алый цвет крови.

С балкона дома Елена помахала рукой и улыбнулась в ответ на приветливый жест сына, выходившего за ограду вместе с Натаном Паркером и Райаном Моссом. Створки ворот закрылись с сухим щелчком, и дом опустел. После нескольких дней ее впервые оставляли одну, и она немало удивилась такому событию. Она догадывалась – отец что-то задумал, но не понимала, что именно. Недавно Натан и его бандит прервали свой разговор при ее появлении. С тех пор, как стало известно о ее отношениях с Фрэнком, в ее присутствии они умолкали. Генерал ни на мгновение не оставлял ее наедине со Стюартом. И сейчас она оказалась дома со своей единственной подругой – своей печалью.

Перед уходом отец приказал Райану Моссу отключить все телефоны, и тот запер их на ключ в комнате на первом этаже. У Елены не было мобильника. Натан Паркер обратился к ней, как всегда, коротко и тоном, не терпящим возражений.

– Мы уходим. Остаешься здесь. Одна. Надо что-то добавлять?

Ее молчание он воспринял, как согласие.

– Хорошо. Напомню на всякий случай. Жизнь этого человека, Фрэнка, зависит от тебя. Если тебе не дорог твой сын, полагаю, хотя бы это удержит тебя от необдуманных действий.

Пока отец выговаривал ей, стоя в дверях, Елена смотрела на Стюарта и Мосса, ожидавших его у ворот.

– Скоро уедем. Как только закончу все свои дела. Нам нужно отвезти домой тело твоей сестры, до которой, похоже, тебе нет никакого дела. Когда вернемся в Америку, твоя жизнь изменится, пройдет и глупое увлечение этим ничтожеством…

После его возвращения из Парижа она нашла мужество бросить отцу вызов, рассказав о них с Фрэнком. Натан Паркер словно обезумел. Это не была, конечно, вполне понятная отцовская ревность к своей дочери. Это не объяснялось и низменным влечением мужчины к своей любовнице, поскольку – как она сказала Фрэнку – отец уже многие годы не принуждал ее к близости.

То время, слава богу, похоже, кануло в прошлое. Но и сейчас, спустя много лет, стоило хоть на мгновение вспомнить, как прикасался к ней этот человек, ее тотчас охватывало сильнейшее отвращение и хотелось немедленно вымыться. Он перестал оказывать ей внимание сразу же после рождения ребенка. Даже раньше, когда она в слезах призналась, что беременна.

Она помнила взгляд своего отца, когда сообщила ему о своем состоянии и сказала, что намерена сделать аборт.

– Что ты намерена сделать? – переспросил Натан Паркер, не веря своим ушам, словно отвратительно было именно ее желание, а не сама беременность.

– Я не хочу этого ребенка. Ты не можешь заставить меня родить.

• Предыдущая
• 96/125
• Следующая