Маленький человек, что же дальше? - Фаллада Ганс - Страница 65

• Предыдущая
• 65/80
• Следующая

Они перешли улицу и не успели вступить на тротуар, как позади них останавливается автомобиль. И чей-то тонкий голос кричит:

— Яхман, какими судьбами?!

Яхман сразу оборачивается и восклицает озадаченно:

— Дядюшка Книлли, неужели тебя еще не…— Но он вовремя спохватывается и говорит, обращаясь к Пиннебергам:— Минутку, дети мои. Я сейчас.

Автомобиль подъехал к самому тротуару, и вот Яхман беседует с пухлым желтолицым евнухом: вначале они еще смеялись, но чем дальше, тем тише и серьезнее идет у них разговор.

Пиннеберги стоят и ждут. Проходит пять минут, проходит десять минут, они изучают витрину, а когда изучать уже нечего, снова принимаются ждать.

— Пора бы ему и закругляться, — ворчит Пиннеберг. — Дядюшка Книлли — так, что ли, он назвал его? И что только за народ трется возле Яхмана…

— Да, симпатичного в дядюшке мало, — соглашается Овечка. — А чего это он так верещит?

Пиннеберг хочет объяснить, но тут подходит Яхман и говорит:

— Ах, дети, не сердитесь на меня — сегодня ничего не выйдет. Я должен ехать с дядюшкой Книлли.

— Да? — нерешительно спрашивает Овечка. — Господин Яхман…

— Дела, дела. Но самое позднее завтра в полдень я снова буду у вас аккурат к обеду… А сейчас знаете что? Валяйте одни! Без меня вам даже веселее будет…

— Господин Яхман, — повторяет Овечка. — А не лучше ли вам остаться сегодня у нас?.. У меня такое предчувствие…

— Не могу, не могу, — отвечает Яхман и уже садится в машину. — Так, стало быть, без меня! У вас еще есть деньги, Пиннеберг?

— Поезжайте, поезжайте, Яхман, все в порядке! — кричит Пиннеберг.

— Ну вот и хорошо, — бормочет Яхман. — А то уж мне показалось… Итак, до завтра!

Автомобиль отъезжает, и Пиннеберг рассказывает Овечке, что час назад Яхман сунул ему в руку более ста марок.

— Завтра же верни, — решительно заявляет Овечка. — А сейчас — домой! Или все-таки хочешь куда-нибудь зайти?

— Мне с самого начала не хотелось, — отвечает Пиннеберг. — А деньги он завтра получит обратно.

Но до этого не дошло, ибо много, много воды утекло и очень круто переломилась жизнь Пиннебергов, прежде чем они снова увиделись с господином Хольгером Яхманом, который обещал быть аккурат к обеду.

Однажды ночью Пиннеберги просыпаются от неслыханного ночного концерта: Малыш не спит, Малыш ревет.

— Малыш кричит, — шепчет Овечка, хотя это и без того ясно.

— Да, — чуть слышно говорит Пиннеберг и бросает взгляд на светящийся циферблат будильника. — Пять минут четвертого. Они прислушиваются, и Овечка снова шепчет:

— Раньше с ним этого не бывало. И проголодаться он не мог.

— Ничего, перестанет, — говорит Пиннеберг. — Постараемся снова заснуть.

Но это совершенно невозможно, и немного погодя Овечка говорит:

— Не зажечь ли свет? Он кричит так жалобно! Однако во всем, что касается Малыша, Пиннеберг — человек принципа.

— Ни в коем случае, слышишь? Ни в коем случае! Ведь мы с тобой договорились не обращать ночью внимания на его рев: пусть знает, что в темноте ему остается одно — спать.

— Да, но все же…— пытается возразить Овечка.

— Ни в коем случае, — сурово повторяет он. — Стоит только начать — а там уж изволь каждую ночь вставать. Зря, что ли, терпели мы первое время? Тогда он ревел куда больше.

— Но сейчас он ревет совсем по-другому, сейчас он ревет так жалобно.

— Надо выдержать характер, Овечка, будь разумна.

Они лежат в темноте и прислушиваются к крику ребенка. Он кричит без передышки, о сне нечего и думать, но ведь должен же он перестать, вот еще немного — и перестанет! Ничуть не бывало. «Неужели он и вправду кричит особенно жалобно?» — спрашивает себя Пиннеберг. Это не его яростный крик, и не голодный крик тоже. А что, если он болен?..

— Может, у него разболелся животик? — тихо спрашивает Овечка.

— С чего бы у него разболелся животик? Да и чем мы можем ему помочь? Ничем!

— Можно было бы дать ему укропной водички. Это всегда его успокаивало.

Пиннеберг не отвечает. Ах, не так-то все это просто. Малышу должно быть хорошо. Малыша нельзя портить неправильным воспитанием, из него должен выйти правильный парень. Пиннеберг напряженно соображает:

— Ну ладно, встань и дай ему укропной водички.

Но сам он едва ли не раньше Овечки вскакивает с постели. Он поворачивает выключатель. Увидев свет, ребенок на мгновение умолкает, но затем снова заходится плачем. Он весь побагровел от натуги.

— Лапушка ты моя, — говорит Овечка, склоняется над его кроваткой и берет на руки маленький сверток. — Лапушка ты моя, у тебя бо-бо? Ну, покажи маме, где у тебя бо-бо.

Согретый теплом материнского тела, убаюканный на руках, Малыш молчит. Он всхлипывает, замолкает, снова всхлипывает.

— Вот видишь! — торжествующе говорит Пиннеберг, возясь со спиртовкой. — Ему только и надо было, чтобы его взяли на руки!

Но Овечка как будто не слышит его, она прохаживается взад-вперед по комнате и поет колыбельную, которую привезла из Плаца:

 Ребенок спокойно лежит у нее на руках — смотрит светлыми голубыми глазенками в потолок и не шелохнется.

— Так, вода вскипела, — говорит Пиннеберг сурово. — Заваривай сама, я в эти дела мешаться не хочу.

— Подержи Малыша, — говорит Овечка, и вот Малыш у отца на руках. Пиннеберг прохаживается взад-вперед по комнате и напевает песенку, а жена тем временем готовит и остужает укропный настой. Малыш ловит ручонками лицо отца и молчит.

— Положила сахар? Не слишком ли горячо будет? Дай, я сперва попробую… Ладно, пои.

Малыш глотает укропную водичку с ложечки, капли текут у него по подбородку, отец с серьезным видом обтирает ему губы рукавом рубашки.

— Ладно, хватит, — говорит Пиннеберг. — Он теперь совсем успокоился.

Малыша водворяют в кроватку. Пиннеберг бросает взгляд на часы.

— Четыре. Теперь давай скорее в постель, если хотим поспать еще хоть немножко.

Свет погашен. Пиннеберги мирно засыпают и… просыпаются вновь: Малыш кричит.

Пять минут пятого.

— Вот тебе, довольна? — злится Пиннеберг. — Надо было брать его на руки! Теперь он думает, и дальше так будет. Стоит ему зареветь — и мы тут как тут!

Овечка остается Овечкой, она прекрасно понимает, что, когда целый день стоишь за прилавком и тебя гвоздит мысль о том, что ты должен наторговать свою норму, поневоле становишься нервным и раздражительным. Овечка не произносит ни слова. Малыш ревет!

— Миленькое дело…— говорит Пиннеберг, в нем вдруг проснулась ироническая жилка. — Миленькое дело. Мне что-то непонятно, как я могу стоять за прилавком свежим как огурчик. — И немного погодя, вне себя от ярости:— А мне еще во сколько наверстать надо!.. Обалдеть можно от этого рева!

Овечка молчит. Малыш ревет.

Пиннеберг ворочается с боку на бок, он прислушивается и в который раз убеждается, что ребенок и вправду плачет очень жалобно. Он уже и сам понимает, что наговорил кучу глупостей и что Овечка тоже понимает это, и его зло берет, что он вел себя так гадко. Теперь бы ей в самый раз спокойно сказать что-нибудь. Ведь она знает, как трудно ему сказать первое слово.

— Милый, ты не думаешь, что у него жар?

— Что-то не заметил, — бурчит Пиннеберг.

— У него такие красные щечки!

— Наревел, вот и красные.

— Нет, с резко очерченными пятнами. Уж не заболел ли он?'

— С чего бы ему заболеть? — спрашивает Пиннеберг. Но теперь можно взглянуть на дело и по-другому, и вот он, все еще ворчливо, говорит: — Ладно, зажги свет. Все равно ведь не вытерпишь.

• Предыдущая
• 65/80
• Следующая