В постели со Снежной Королевой - Тронина Татьяна Михайловна - Страница 21

Сима была особой романтичной и горячей — обычно она сдерживалась, но иногда из нее вырывалось это кипение эмоций, эти бушующие умозрительные страсти. Правда, дальше слов Сима не шла — в реальной жизни она вела себя крайне сдержанно.

Алене вдруг стало страшно — упоминание о загробном мире больно задело ее. Почему-то именно сейчас смерть показалась ей зловещим и беспощадным палачом, который ничего не щадил на своем пути. Алена была полна любви — и потому хотела жить.

— Симка, перестань…

— Не перестану! — горячилась подруга. — Ты думаешь, только ты имеешь право на любовь?

— Нет! Ты не поняла! Я просто не согласна с тем, что, прикрываясь любовью, люди творят всякие глупости и гадости! Бросают жен, детей, мужей и все такое прочее…

— Алена, ты должна понять Любку…

— Перестань! — закричала Алена в полный голос. — Если ты будешь продолжать защищать ее, то я…

— Ну что — «ты»?

— То я скажу тебе, что ты, моя подруга Серафима, сама в какой-то мере душевный инвалид!

— Я? — рассвирепела Сима.

— Да, ты! Ты боишься жить! Ты боишься всего! Ты так яростно защищаешь право каждого на любовь, а сама боишься ее…

Сима побледнела и замолчала.

— Симочка, прости! — моментально опомнилась Алена. — Не слушай меня… Я не в себе и потому говорю всякую чепуху. Прости, прости, прости!

Она бросилась к ней, принялась обнимать — но Сима сидела словно каменная.

— Сима…

— Ничего, все в порядке, — наконец с трудом произнесла та. — Я не сержусь на тебя. Зачем сердиться на правду…

— Сима! Я просто дура.

— Перестань, — ласково сказала Серафима, снова поправляя ее волосы. — Я действительно не сержусь. Просто ты заговорила о том, что давно меня мучает. Я ведь, Алена, на самом деле хочу измениться. Когда была жива мама, я не делала ничего такого, что могло бы ее огорчить. А теперь… Я иногда думаю — я сама мертва. Живой труп! Хоть бы раз сойти с ума, хоть бы раз влюбиться — чтобы почувствовать, что во мне течет кровь, что бьется сердце…

— Ты влюблялась… Помнишь Кукушкина? А Гоша Задоркин?

— Не смеши… — улыбнулась Сима. — Мухи дохли на лету от скуки. Ты не опаздываешь, кстати?

Алена, спохватившись, взглянула на часы:

— Ой, да, уже пора выходить!

— Я тебя подвезу.

Через полчаса они вышли из дома — Алена была тщательно запудрена, причесана, с таблеткой успокоительного в желудке, которая, растворяясь, медленно приводила ее в состояние полного безразличия… На Симе был вязаный красный колпак и темно-зеленый френч.

Они сели в Симину белую «Оку».

— Все хорошо, — сказала Алена убежденно.

— Да, просто отлично, — кивнула Сима.

Несмотря на час пик, они доехали до «Синематеки» довольно быстро — у Алены даже еще двадцать минут оказалось в запасе. Сима припарковала машину прямо перед входом, у стеклянных дверей, за которыми были видны небольшой холл и лестница «под старину», ведущая вверх.

Швейцар Лаврентий — пожилой, с необычайно благородным лицом мужчина — стоял у дверей, пряча в рукав сигарету.

— Сима, — вздохнула Алена и положила голову той на плечо. — Сима…

— Что?

— Так, просто…

В этот момент по лестнице спустился Николя и тоже закурил, отвернувшись от Лаврентия.

— Кто это? — удивленно спросила Серафима.

— Это Лаврентий, швейцар. Халатов его взял за чрезвычайно выразительное лицо, но на самом деле старик ужасный матерщинник! И пьет как лошадь, а однажды…

— Да нет — другой! — нетерпеливо перебила ее Сима.

— А, этот… Коля Жданько, официант. Мы его все зовем Николя.

— Интересный… Это у него выразительное лицо, а не у швейцара. Такое, знаешь… Как у поверженного демона, — задумчиво произнесла Сима.

Они сидели в полутьме, в машине, а за стеклянной стеной горел свет. Николя стоял прямо перед ними — и был виден как на ладони. Он совершенно не замечал, что за ним наблюдают.

— Лицо как лицо, — пожала плечами Алена. — Мне Николя не нравится.

— Почему? — удивленно спросила Сима.

— Он злой. Он всех ненавидит. Крайняя степень мизантропии…

Сима помолчала, не отрывая взгляда от Николя, потом сказала:

— На самом деле такие люди очень нежные и ранимые. Я думаю, что он просто носит маску. Еще он напоминает мне Раскольникова.

— Кого?

— Родиона Раскольникова, из Достоевского. На лице — страдания, напряженная внутренняя жизнь, горение мысли…

Алена вгляделась в Николя, но ничего такого не обнаружила.

— Он ждет, когда его тетка умрет, — деловито сообщила она. — Тетка богатая, после нее останется большое наследство. Тогда он бросит работу и будет жить как рантье, на проценты — где-нибудь там, в глуши, где людей нет.

— Понимаю, — кивнула Серафима. — Очень тонкая, очень нежная душа…

— Фимка! — Иногда Алена называла ее и так. — Ты придумываешь то, чего нет! Николя — не тот, кем можно восхищаться…

— Я художник, Алена, — возразила Серафима. — У Николя потрясающее лицо. А глаза… Длинные ноги в черных брюках — смотри, как переступает ими, точно танцует… И рубашка эта — белая, ослепительно белая, ворот расстегнут, и видно шею… Волосы — длинные, темные, чуть вьющиеся. А поворот головы! Я бы его нарисовала.

— Не знаю, согласится ли он, — пожала плечами Алена. — Хочешь, я спрошу его?

— Не надо! — неожиданно испугалась Сима. — Нет… я передумала его рисовать.

Тем не менее она продолжала сидеть, положив руки на руль, и явно любовалась Николя.

— Ему двадцать три, — тихо сказала Алена.

— Двадцать три… — завороженно повторила Сима. — Юный и прекрасный. С ума можно сойти!

Николя раздавил сигарету в пепельнице и поднялся по лестнице вверх.

— Перестань! — Алена толкнула ее плечом. — Влюбляйся в кого угодно, только не в него. Ладно, я пошла. Пока…

— Пока, — сказала Сима.

На небольшом экране мелькали черно-белые полосы — героиня со жгучими глазами в пол-лица и роковыми изгибами рта бежала к пруду топиться. Потом картинка сменилась, появился он — томный красавец во фраке, с завитым чубом и безупречной осанкой. Он флиртовал в это время с полной, то и дело смущающейся девицей в белом платье с утянутой талией. Фигура у девицы сильно напоминала перевязанную подушку.

«Ах, мадемуазель Синицына, я восхищен вами! Надеюсь, ваш папенька не будет возражать против нашего брака!» Страстный поцелуй, мадемуазель Синицына сопротивляется для виду.

Картинка немедленно сменилась, и на экране показался папенька — козлобородый старец, который за обширным столом усиленно пил что-то из бокала, потом ел, потом снова пил, не переставая смеяться и болтать с соседями по столу, потом снова ел и пил. Судя по всему, с папенькой проблем бы не было.

Картинка сменилась в очередной раз — первая героиня, та, что со жгучими глазами, обрушивалась в пруд, поднимая тучу брызг, и немедленно уходила под воду…

Алена усилила звук, нагнетая драматизм — пальцы стремительно заскакали по клавишам. В зале одобрительно засмеялись. Эти старинные фильмы шли на ура — в сюжет можно было даже не вникать.

В половине одиннадцатого Алену поймал Халатов.

— Алена, на минутку… Ты, например, знаешь, что такое «поесть по-русски»?

— Иван Родионович…

— Не знаешь! — торжествующе воскликнул тот. — Пойдем-ка со мной… Поесть по-русски — это целый ритуал, понимаешь… Перво-наперво — холодный графинчик водки, я повторяю в который раз — начинать надо именно с него. Водочку закусываем московской селяночкой с осетринкой и скобляночкой на сковороде. А закусивши, приступаем к паюсной икорке со свежим огурчиком. Потом кушаем уху из налимов с печенкой, а к ней нам подносят расстегай и холодного поросенка. На сладкое пробуем гурьевскую кашу… Что, чувствуешь — начинает выделяться желудочный сок?

— Немного.

— Вот! — закричал Халатов, блестя глазами. — Сейчас я тебя кое-чем угощу… Я, понимаешь, до тех пор не успокоюсь, пока ты не почувствуешь настоящий здоровый аппетит, от которого, значит, даже оторопь берет!..