Путь. Автобиография западного йога - Уолтерс Джеймс Дональд "Свами Криянанда (Крийананда)" - Страница 53

Однажды я видел, как Мастер беседовал с группой индийцев после публичного выступления в Пасадене. Один из них дошел, как говорится, «до бесчувствия». Проявляя под воздействием алкоголя исключительную фамильярность, он обнял Мастера за плечи и кричал, дурачась, словно они были старыми собутыльниками. Дэби, стоявший поблизости, сделал несколько уничижительных замечаний на бенгали.

— Не нужно, — ответил Мастер, несколько сурово покачав головой. В его глазах этот человек, невзирая на свое временное состояние, заслуживал уважения как дитя Бога.

Некая женщина, религиозный учитель из Лос-Анджелеса со значительным положением в свете, однажды оказала Мастеру финансовую помощь в работе и потом обращалась с ним как со своей собственностью. Мастер, самый неподкупный человек из всех, когда-либо живших на свете, продолжал действовать исключительно в согласии с Богом, направлявшим его изнутри. Постепенно в этой женщине вспыхнуло чувство собственнической ревности по отношению к нему, и она несколько раз язвительно разговаривала с ним, бросая такие оскорбления, которые превратили бы обычного человека в ее врага. Но Мастер оставался с ней неизменно спокойным и вежливым. Не допуская остроты в своих ответах, добротой он был подобен цветущему дереву, которое, когда топор приставлен к его корням, осыпает погубителей сладостно пахнущими цветами. У той дамы постепенно развилось высочайшее почтение к нему. Она с похвалой отзывалась о нем и часто приводила к нему своих друзей и учеников. Весь гнев и ревность превратились в глубокое уважение.

В Ранчи, в Индии, мне рассказывали трогательную историю, восходящую к дням, когда Мастер вернулся туда в 1935 году. Кажется, в его школе планировался ежегодный банкет. Кто-то должен был председательствовать на торжественном собрании, чтобы придать ему официальный статус. Было рекомендовано имя Гурудаса Баннерджи, известного судьи. Этот человек, снискавший высокое уважение, по всеобщему согласию был наилучшей кандидатурой. Мастер отправился его пригласить.

Каково же было его удивление, когда судья холодно отказался прийти. Он сказал, что ему известно все о так называемых индийских «святых»; типичный пример он видит перед собой. Они нечисты на руку в отношении людских денег, расходов на общину, и у него нет времени разговаривать с их худшими представителями.

Мастер, изумленный этим приемом, остался невозмутимым. Он часто говорил нам: «Похвала не делает меня сколько-нибудь лучше, а порицание — хуже. Я есть тот, кто я есть, перед своей совестью и Богом».

Выслушав судью до конца, он ответил дружески: «Хорошо, возможно, вы передумаете. Мы сочли бы за большую честь, если бы вы пришли».

Председательствовать вместо него согласился директор местной школы. Когда в тот вечер все собрались на банкет и празднество должно было вот-вот начаться, подъехала машина. Из нее вышел язвительный судья. Поскольку в тех кругах Гурудас Баннерджи был видной фигурой, директор школы охотно уступил ему свое место.

Перед банкетом было несколько докладов. Один был посвящен успехам школы и количеству учащихся, которые после ее окончания продолжили свой путь в качестве монахов и религиозных учителей.

— Если настоящая тенденция сохранится, — говорилось в докладе, — вскоре вся Индия наполнится учителями, распространяющими древнюю мудрость нашей земли.

Затем пришла очередь выступления судьи. Поднявшись, он сказал: «Это один из счастливейших дней моей жизни. Сегодня утром ваш Свами Йогананда пришел ко мне с визитом. Я ощутил огромную радость, но решил проверить, действительно ли он такой хороший человек, каким кажется? Я обратился к нему настолько неучтиво, насколько смог. Он остался таким спокойным и отвечал столь доброжелательно, что я со всей искренностью должен сказать, что он прошел мое испытание лучше, чем я мог себе представить. И я скажу вам еще: никогда не считайте количество ваших выпускников, которые стали монахами. В Индии много монахов. Но если вы сможете подготовить хотя бы одного такого человека, как он, не только ваша школа, не только наш город, но вся наша страна будет прославлена!»

Один мой собрат по ученичеству, действуя во власти жестокого заблуждения, однажды написал Мастеру длинное письмо, полное уничтожающей критики всего того, что, в его представлении, было ошибками Мастера. В письме заявлялось о намерении немедленно покинуть ашрам. Впоследствии, должно быть увидев свою ошибку, ученик остался. Вскоре после этого он стоял с несколькими из нас, когда Мастер спустился вниз. Увидев его, Мастер сказал: «Тебе следовало бы начать писать. Это было самое лучшее послание, которое Сатана когда-либо писал мне». В голосе Мастера, лишенном всякой обиды, звучали нотки подлинного восхищения.

Но смирение Мастера не удерживало его от решительного ответа, когда он чувствовал, что это может пойти во благо. Как-то ортодоксальный священник, приведенный в ярость присутствием подлинного «язычества» в нашей, по большей части христианской, земле и особенно возмущенный тем, что Мастер не одобрил его узкие догмы, крикнул ему: «Вы попадете в ад!»

Видя искаженное гневом лицо этого человека, Мастер доброжелательно ответил: «Что ж, я могу попасть туда, но вы уже там!»

Можно было бы предположить, что присущее Мастеру чудесное качество уважения ко всем влекло за собой неспособность видеть смешную сторону того, что часто называют человеческой комедией. Однако это предположение необоснованно. Воистину, я никогда не был знаком с человеком, у которого было бы более острое чувство юмора. Как мы увидим из нижеследующей истории, Мастер обладал такой жизнерадостной способностью к веселью, которую не могли пошатнуть даже встречи с «бесповоротным осуждением». В подобных обстоятельствах большинство людей впадают в негодование, лишенное всякого чувства юмора.

В случае с фанатичным священником Мастер просто должен был преподать ему урок. Но он никогда не смеялся над людьми, если, по его мнению, это могло причинить им ненужную боль. Именно в этом заключалось фундаментальное отличие между его чувством юмора и тем, которое присуще большинству людей.

На вышеупомянутом представлении в Пасадене наши самонадеянные гости из Индии ухитрились каким-то образом завладеть звездой, анонсированной как индийский танцор.

Насколько мне известно, единственный «танец», который он когда-либо танцевал, происходил на боксерском ринге, где он ухитрился снискать своего рода славу. Но его крупное телосложение было впечатляющим. Когда он объявил, что намерен танцевать, все восприняли это так, будто он собирается делать бизнес.

Его представление в тот вечер изображало оленя, к которому подкрадывается охотник. Играя в одиночку обе роли, он то неуклюже топал, представляя оленя, игриво прыгающего по лесным полянкам, то свирепо крался через высокую траву как охотник. Вскоре стало очевидным, что его движения не попадают в такт музыке, и в конце концов он понял: очевидно, оркестр не следует за ним. В негодовании приказав музыкантам прекратить игру, он широким шагом вышел к рампе и извинился перед аудиторией за отсутствие у них музыкального мастерства.

— Они не профессионалы, — серьезно объяснил он. После этого, проносясь в своем «игривом подпрыгивании» мимо задней части сцены, где они сидели в ряд, он махал им руками и свирепым шепотом увещевал играть лучше.

Мы с Мастером сидели рядом, охваченные весельем. Слезы струились по нашим щекам, хотя и удавалось воздержаться от смеха вслух. «Не смей», — с трудом выдавил Мастер, когда у меня вырвался приглушенный хохот.

Итак, охотник в конце концов добыл своего оленя, но на этом все не закончилось. Бедное животное еще должно было корчиться на сцене в невероятной агонии. Прошло много минут, пока оно не испустило последний вздох.

Последовали отдельные негромкие аплодисменты — уверен, что исходили они скорее из чувства облегчения, чем из желания поздравить актера. Но наше облегчение было преждевременным: охотник-то был еще жив! Переключившись на эту роль, он взвалил оленя на плечи и начал нечто вроде победного танца. Мы уже знали, что у него нет чувства ритма, теперь обнаружилось, что у него отсутствует также и чувство времени. Во всяком случае, его представление, вне всяких сомнений, намеревалось охватить вечность. Сквозь слезы смеха мы наконец увидели, как один из музыкантов бросил взгляд за кулисы и сделал рукой опускающее движение. Занавес начал падать. Охотник, замерший в очередном победном ударе, увидел падающий занавес. Он сердито повернулся. Последнее, что мы видели, были ноги актера ниже колен, целеустремленно шагающие со сцены, чтобы тут же высказать злополучному рабочему сцены все, что он о нем думает.