Лубянская империя НКВД. 1937–1939 - Жуковский Владимир Семенович - Страница 27

Иные показания явно инспирированы, поскольку не отягчают и не подтверждают вину и вообще не диктуются логикой расследования. Например, приговоренный к расстрелу шурин Сталина Алеша Сванидзе виновным себя ни в чем не признал. Нужно ли доказывать, что вселенскому гению было бы приятно лишний раз убедиться в своей непогрешимой интуиции. И вот из показаний Жуковского узнаем, что «Руководителем нашей (троцкистской. — В.Ж.) московской организации был, бесспорно, Сванидзе, с ним именно все члены организации советовались и получали указания по всем вопросам своей практической троцкистской работы».

Или Берия горит желанием опорочить в глазах Сталина советскую разведку и контрразведку — об этом говорится в своем месте. И так далее.

Наконец, чему служит избыточность обвинений, ведь для расстрельного приговора вполне достаточно, скажем, одного шпионажа? А отцу вкатили еще и участие в заговорщической организации в органах НКВД. Ответ прост. Возглавлял организацию, естественно, Ежов, и не мог же он в этом масштабном деле обойтись без своего заместителя, ведавшего всем громадным хозяйством наркомата, включая, само собой, знаменитый ГУЛАГ.

Спрашивается, а Ежову-то заговор к чему, разве недостаточно шпионской работы в пользу аж четырех иностранных разведок? Стало быть, для деятеля подобного ранга — недостаточно, надо все же уважать славного сталинского наркома. А кроме того, необходимо куда-то втиснуть, но как можно более незаметно, то единственное истинное преступление, вернее, намек на него, которое делает участь Николая Ивановича заслуженной, — истребление миллионов ни в чем не повинных людей.

Около полуночи 22 октября 1938 года в московской квартире отца (после переезда с дачи я жил там же) раздался телефонный звонок — главу семьи приглашали на Лубянку. А через некоторое время пожаловали два «разведчика недр» в штатском, но при оружии, правда, в глаза не бросающемся; я его заметил, когда «разведчик» исследовал книжный шкаф на нижнем уровне, для чего опустился на колени. Разумеется, полночные гости предъявили ордер «на производство ареста и обыска Жуковского Семена Борисовича. Бол. Афанасьевский пер., 17а, кв.16.

Народный Комиссар Внутренних, Дел СССР Л. Берия

Начальник Второго Отдела 1-го управления НКВД СССР Попашенко».

Размашистая, карандашом подпись Берии мне запомнилась, хотя, буду искренним, черный цвет карандаша мысленно трансформировался в красный. Что касается второго подписавшего ордер, то на одном из допросов отец показал: «Попашенко выражал недовольство по поводу массовых и необъяснимых с его точки зрения арестов, причем говорил он это под углом зрения перегрузки его отдела работой по арестам и обыскам». (Старший майор гб Иван Попашенко был арестован через две недели, а в начале 1940 г. расстрелян.)

Ордер на арест Жуковского С.Б.

Обыск длился несколько часов. Кабинет они, уходя, опечатали. Перечень взятого «для доставления в Главное Управление Г.Б.» занял 43 пункта, из коих упомяну «книги подлежат изъятию 9 шт. (Бухарина, Сафарова и т. д.)>…трость секретная винтовка (подчеркнуто красным карандашом. — В.Ж.)…патрон к секретной винтовки (так в тексте. — В.Ж.) 2 шт.».

Соблазнительная для следователей трость-винтовка действительно имела место, отец привез ее из Англии, но два патрона были обычными винтовочными, хотя, правда, в ствол они вошли без чрезмерного усилия «разведчика». Но эта бесценная трость на следствии так и не «выстрелила». Более того, ни один из каких бы то ни было «вещдоков» привлечен к делу не был.

Одновременно происходил «личный обыск в здании НКВД». Протокол сохранил 15 наименований, в том числе «записка т. Л.М. Кагановича на имя Жуковского — на 1 листке».

В домашнем кабинете отца имелся сделанный на заказ книжный шкаф во всю стену. Вздумалось оперативникам его отодвинуть.

— Зачем, — удивляется Лена, — что там может быть?

— Ну да, — отвечает оперативник, — туда пушку можно спрятать.

Именно это замечание показалось особенно обидным Лене, когда она позволила себе расплакаться после ухода чекистов:

— Они у нас пушку искали…

Кабинет чекисты опечатали. А еще через две недели была опечатана вся квартира: арестовали и мачеху. Зловещие сургучные печати не испугали жуликов, которые вскоре обворовали безлюдную квартиру.

Двух маленьких детей приютил дед, отец Лены. Правда, хотели добиться ее согласия на отправку детей в приют, но здесь коса нашла на камень.

К своим родственникам отец всегда относился по-братски, причем не только на словах. Они же в создавшемся положении не отдали соответственного долга его детям. Иначе повела себя моя мать. Ряд лет она регулярно помогала малышам. По этому поводу на службе не обошлось без упреков партдеятелей в «связи с семьей арестованного бывшего мужа».

Анкета арестованного

Анкета арестованного. Окончание

Потерять отца, когда тебе тринадцать лет, вообще тяжело, потерять при таких обстоятельствах — тяжелее вдвойне. Временем это не излечивается.

Кинорежиссер Хуциев поставил фильм «Застава Ильича». Там есть такая сцена: сын разговаривает с отцом, убитым на войне, спрашивает совета, как жить дальше. «Сколько тебе лет? — говорит отец. — Двадцать один. — А мне девятнадцать».

Эта сцена возмутила правившего тогда Хрущева. «Не может такого быть!»

Может, Никита Сергеевич.

Настала и моя пора ходить на Кузнецкий мост, 24, справляться о судьбе отца. Ответ был «он у нас», что означало — во внутренней тюрьме, в здании НКВД на Лубянке (и, видимо, в «Сухановке» тож). Помещение, где давали справки, представляло собой плохо освещенную комнату с маленьким окошком в стене, за которым сидел солдат. Чтобы обратиться к нему с вопросом, нужно было простоять в очереди несколько часов.

Вспоминаю, как одна немолодая дама в торопливом разговоре с этим солдатом сказала «пардон». Солдат начал грубо отчитывать смешавшуюся женщину: «Это иностранное слово, выбросьте его из своего лексиона». Толпа ждавших в очереди людей помалкивала, лишь один мужчина осмелился иронически повторить — «лексиона».

Стояние в долгих очередях, чтобы попытаться узнать судьбу арестованного — мужа, сына, дочери, отца — примета не одного года жизни советского общества, смотри «Реквием» Анны Ахматовой.

Возвращаемся на Лубянку. Первые показания отца, признательные, датированы 27-м октября, т. е. 4–5 суток спустя после ареста. Малый срок противодействия злыдням удивлять не должен. Так, арестованные 10 апреля 1939 года Ежов и Фриновский оказались в «признательной» стадии во всяком случае не позже 27–30 апреля. Одним из исключений может быть назван случай с Евдокимовым, который держался семь месяцев. Евдокимова забрали 9 ноября 38 года, возможно, допрашивали вначале не слишком интенсивно, ожидая ареста Ежова, однако брать под сомнение личные качества Евдокимова в его противостоянии мастерам заплечных дел не видно оснований, тем более что пыткам он подвергался чудовищным; об этом будет сказано в посвященном Евдокимову разделе.

На суде Ежов заявил, что в ходе следствия он подвергался сильнейшим избиениям. Протокол судебного заседания по делу отца дает его последнее слово в изложении, где использована следующая формулировка: «Показания он дал в силу примененных к нему мер физического воздействия».

Череда допросов, вначале ежесуточных, потом с большими интервалами, тянулась ровно пятнадцать месяцев. Чаще всего допрашивали Токарев, Шкурин, Копылов. В числе остальных — Берия, Меркулов, Эсаулов, Шварцман (великолепная четверка!), а еще — Малышев и Калинкин.