Успеть. Поэма о живых душах - Слаповский Алексей Иванович - Страница 27

В цокольном этаже, в технических помещениях, Буренцовым овладела тревога и печаль:

— Все равно не хватит! Если подумать, то крыть нечем. В деревне не надо строить метро. Охрана, двери, семь футов под килем, а толку? Рыболовецкие сейнеры ржавеют на рейде, — вдруг поделился он информацией с таким видом, будто сообщал важный секрет. — И какой Штирлиц это сделал? Никто не знает. Это общая закономерность, никто ничего не знает. Желтая раса завоюет мир. Но восемь миллиардов кубометров древесины, кто-то может это представить? Лишь только подснежник распустится в срок. Белорусы все делают правильно. На Баррикадной в Москве у меня офис, не знали? И не надо. Как говорится, крутят об ось медведи. Вы ведь не курите, Василий Русланович?

И тут произошел окончательный сбой. Буренцов посмотрел на Галатина ясным сумасшедшим взором, взял его руками за плечи и спросил с надрывом:

— Теперь вы поняли?

— Да, — наугад ответил Галатин.

— А чего же молчали? Чего ты молчал, если друг? Кто мне еще скажет? Василий, мы же сто лет друг друга знаем! Почему?

— Я не знаю…

— А кто знает? Кто? Ладно! — угрожающе вскрикнул Буренцов. — Раз так — посмотрим!

И он бросился к лифту. Галатин не успел войти за ним, дверки закрылись.

Как бы чего не было, подумал Галатин и пошел наверх по лестницам. Шел торопливо, возникло предчувствие чего-то нехорошего. Звуки разбивающего стекла это подтвердили. Галатин вбежал в комнату-казино, увидел: Буренцов хватает шахматные фигуры и громит изображения знаменитых игорных домов. Бунт, подумал Галатин. Сам, дескать, построил, сам и разрушу. Бешенство разочарования. Но, между прочим, хоть и бешенство, а громит Буренцов то, что подешевле — эти картинки стоят, по сравнению со всем прочим, копейки — стекло, бумажный постер и рамка, вот и весь убыток. И попадает, надо заметить, Буренцов, довольно точно, чтобы не попортить стены, которые дороже развешанных на них картинок.

И все-таки это напоминало белую горячку, пьяный психоз, Галатин с такими вещами сталкивался. Однажды позвонила плачущая жена Вени Душева, Оля, и попросила срочно прийти, потому что Веня пьет восьмой день без перерыва и совсем сошел с ума. Галатин примчался. Веня выглядел не пьяным, а злобно-решительным, он стоял у открытого окна с пушистым серым котом, крепко прижимая его к себе одной рукой, а второй хватал из застекленного шкафчика, что был в простенке между окнами, то хрустальную вазу, то тарелку из сервиза, и вскрикивал: «Что тебе дороже, тварь, мой котик или посуда?»

«Прекрати!» — кричала Оля.

«Котик или эта дрянь?»

«Котик!»

«Отлично!»

Тарелка или ваза тут же выбрасывались в окно, хватался следующий предмет, вопрос повторялся.

«Веня, послушай…» — начал было Галатин, но тут Душев метнулся к торшеру, схватил его, вернулся к окну, завопил:

«Торшер или котик?»

«Вень, там люди ходят, — сказал Галатин. — Убьешь кого-нибудь».

Веня будто ждал этих слов.

«Вот, — поучительно сказал он жене. — Вот что значит умный человек. Сразу понял. Не в котике дело и не в твоей долбанной посуде, бабушкино наследство, видите ли, а в людях!»

После этого он осторожно опустил кота на пол, пошел к дивану, сел на него и жалобно сказал Галатину:

«Худо мне, Вась. Надо остановиться, а не могу».

«Давно пора бригаду вызвать!» — закричала Оля.

«Уйди!» — приказал ей Веня.

Галатин взглядом показал Оле: в самом деле, лучше уйти.

Оля ушла, Веня встал, закрыл за нею дверь, повернулся к Галатину:

«Ты прав, пора. Давай бригаду».

Имелась в виду бригада по выводу из запоя, обычно врач и медсестра, таких бригад в девяностые, а это было именно тогда, появилось много, работали частным порядком, но работали честно и действенно.

Галатину было, он помнит, страшновато, но и немного смешно смотреть на Веню. Сейчас было то же самое: и страшновато, и смешно. Он решил позвонить Полине, вышел в коридор и, слушая, как бушует Буренцов, сказал ей:

— Полина, привет, это Василий Русланович. Мама дома? Тут с папой твоим что-то нехорошо.

— Вы там? В мавзолее?

— Хорошее название. Да, здесь. Он мне показывал, а потом… Выпил много.

— Сейчас приду.

Меж тем звуки погрома прекратились. Послышались какие-то другие — из игровой комнаты. Галатин пошел туда и обнаружил Буренцова за автосимулятором. Он на своей машине гнался по какой-то трассе, ударялся об автомобили соперников, врезался в деревья, дома, ограждения, вскрикивал, ругался, выезжал опять на трассу, мчался, догонял и обгонял соперников, на экране появлялись надписи «6th place», «5th place», «4th place», Буренцов торжествовал, двигатель его машины ревел, к тому же все это сопровождалось оглушительной музыкой.

Галатин не услышал, а почувствовал, что сзади кто-то появился. Он обернулся: Полина. Светловолосая и светлоокая красавица, всегда тихая, спокойная и немного печальная. Глядя на нее, Галатин иногда думал: неужели кто-то мужского пола посмеет когда-нибудь прикоснуться к такому существу, обнять его и поцеловать, не говоря уже о прочем? Ему это казалось абсолютно не представимым. Он был немного влюблен в Полину, но влюблен отстраненно и ласково, грея себя в душе грустной и успокоительной улыбкой невозможности.

Полина была без маски. Она что-то сказала, Галатин придвинулся, подставил ухо.

— Поможете мне?

— Конечно, а что сделать?

— Поднять и увести. А то он сейчас прямо тут растечется.

Полина подошла к стене и выдернула какой-то кабель. Экран погас, звуки оборвались, стало тихо до звона в ушах. Полина дотронулась до плеча отца, он схватил ее руку, поцеловал, припал лицом, заплакал.

— Пойдем, — сказала Полина.

— Поля… Умираю…

— И умрешь, если пить будешь. Давай поспим.

— Давай. Стоп. Я глупость сказал. Я тут. Спасибо.

Буренцов повернулся в кресле боком, подтянул ноги, прислонился к спинке головой и закрыл глаза.

— Нет, пап. Пойдем домой, там нормально ляжешь. Я прошу.

Полина посмотрела на Галатина. Тот подошел, вдвоем они подняли Буренцова и повели его. Он шатался, но шел сам, надо было только придерживать и направлять. Буренцов сопел, хлюпал, что-то мычал, пытался что-то сказать. Спустили его в лифте, вывели из дома, очень осторожно, по шажку, свели с лестницы. Внизу Буренцов вдруг раскинул руки и запел во весь голос:

— Пап, не надо! — уговаривала Полина, глядя на окна соседних домов. — Пойдем!

— Уже иду! — заверил Буренцов.

И впрямь пошел, причем довольно быстро и ровно, но опять с песней:

Дома Полина увела отца, а Галатин остался в гостиной. Здесь было проще и уютней, чем во дворце, хотя тоже с демонстрацией богатства: паркет, дубовые панели, кожаные кресла, но позолота только на люстрах. Горел камин, возле которого небольшой поленницей грудились дрова. Все члены семьи любили живой огонь и часто, насколько знает Галатин, собирались возле него. Ирину, жену Буренцова, Галатин видел всего несколько раз, она, в отличие от мужа, не интересовалась музыкальными упражнениями дочери, если заглядывала, то равнодушно здоровалась с Галатиным и тут же уходила, высокая, стройная, с осанкой двадцатилетней модели, а Полина смотрела на нее, уходящую, не поднимая от гитары головы, держа руки на грифе и струнах и готовая тут же продолжить, как только мать скроется. Галатину казалось, что между дочерью и матерью нет особой теплоты, хотя никаких оснований у него для этого не было, только смутные предположения.