Мемуары белого медведя - Тавада Ёко - Страница 30

Дверь нам отворил широкоплечий мужчина. Я сразу же ощутила незнакомый запах. Господин Андерс уставился на нас, его глаза радостно прищурились. Прежде я никогда не бывала дома у образованного и состоятельного господина. Оробев, я села на кожаный диван с отделкой ручной работы. На серебряной тарелке, точно на картине старинного живописца, лежали ростбиф, хлеб и фрукты. Корнелия натянуто улыбалась и ловко жонглировала словами. Время от времени она бросала на меня заговорщицкие взгляды. По-видимому, Корнелия загипнотизировала господина Андерса. Я не могла найти другого объяснения тому, что он пообещал работу девчонке, которую видел впервые в жизни.

В цирк я не попала, но мания преследования перестала меня беспокоить. Мать пришла в восторг, узнав, что меня взяли работать на телеграф. Теперь я государственная служащая, раз работаю в учреждении, и не важно в каком, главное, что это означало безопасность, которой не сыщешь в цирке, толковала мне мать. Однако впоследствии цирк тоже стал государственным учреждением, после чего и клоуны, и дрессировщицы хищников вроде меня стали государственными служащими.

«Я обещала, что запишу твою биографию, а сама только и делаю, что записываю свою собственную. Прости». — «Ничего страшного. Для начала тебе нужно перевести в слова свою историю. Тогда в твоей душе освободится место и для медведицы». — «Ты что, планируешь войти в меня?» — «Да». — «Мне страшно».

Мы рассмеялись в один голос.

Я стала государственной служащей и целыми днями колесила на велосипеде. Через месяц меня можно было без труда узнать по мышцам бедер и икр. Я научилась ездить быстро, экономила время и периодически останавливалась в парке или посреди улицы, чтобы поупражняться в велосипедной акробатике.

Однажды я попыталась сделать стойку на голове во время езды на велосипеде.

— Для этого нужен велосипед особой конструкции, — сказал мне прохожий.

Мне захотелось поговорить с ним, но он уже исчез. Я начинала кожей ощущать присутствие публики. Если у меня оказывался хотя бы один зритель, мои занятия превращались в настоящую репетицию. А раз дело дошло до репетиций, нельзя было исключить, что однажды оно может дойти и до премьеры.

Я тренировалась все усерднее. Однажды родственник моего шефа увидел, как я с грохотом скатываюсь на велосипеде по каменным ступеням. Начальник устроил мне нагоняй за то, что я порчу велосипед.

— Вы работаете не в цирке. Больше так не делайте. Понятно?

Неожиданно я поймала себя на мысли, что уже давно не слышала слова «цирк». Все верно, телеграф — это не цирк, а я хочу работать именно в цирке.

Но я не успела начать новую жизнь в цирке, потому что разразилась война.

«Завидую жителям Северного полюса. Там нет войн». — «Да, войн там нет. Однако к нам заявляются люди с оружием. Они стреляют в нас». — «Почему?» — «Не знаю. Я слышала, люди наделены охотничьим инстинктом. Но в инстинктах я не разбираюсь». — «Видишь ли, в прежние времена охота была нужна людям для выживания, сегодня это не так, однако они не могут остановиться. Вероятно, человек состоит из множества бессмысленных действий. По этой причине он уже не понимает, какие действия ему жизненно необходимы. Им манипулируют отголоски воспоминаний».

Однажды во время войны мой отец вернулся домой. Я заметила, что перед нашими окнами прохаживается какой-то человек, и мне вдруг в голову пришла мысль, что это может быть мой отец. Он сделал мне знак глазами: следуй за мной. Я побежала за ним. Очутившись на берегу речки, мы уселись на землю. Я посмотрела на его пожелтевшие пальцы, в которых он держал короткую сигарету.

— В детстве я мучил животных, как некоторые взрослые мучают своих детей. Убивал зверей. Воткну, например, нож в сердце кошке и спокойно наблюдаю за тем, как она умирает. Мне было важно не потерять самообладание. Мне всегда требовалась новая жертва, и как-то раз я убил казенную лошадь. Люди из армии решили, что таким образом я выражаю протест против войны.

Я сообщила матери о встрече с этим человеком. Она разозлилась и накричала на меня, утверждая, будто я все выдумала.

— Не может быть, что твой отец все еще жив. Не смей никому рассказывать эти глупости.

Телеграф вскоре закрылся, я осталась без работы и начала вместе с матерью трудиться на оружейном заводе. По воскресеньям стирала в тазу свои и ее вещи, готовила нам еду. С большой хозяйственной сумкой я ходила в город за продуктами. У всех людей, которые попадались мне на пути, были резкие складки на лицах. Если два незнакомых человека встречались на темной улице, они обменивались недоверчивыми взглядами и спешили своей дорогой. Судьба могла в любой миг сделать из любого человека убийцу или жертву. Если я видела, что на перекрестке стоит солдат, я уже тряслась, хотя это были наши войска. Впрочем, что значит «наши»? Каждый солдат готов убивать. Я желала, чтобы он застрелил не меня, а другого человека. Мне приходилось не только голодать, но и проявлять бдительность. С приходом зимы голод становился не то чтобы больше, но интенсивнее. Я почти никогда не поднимала взгляда от земли. В зеркале я видела растрескавшуюся кожу. Кожа испортилась не только у меня, но и у всех встречных на улицах, чьи глаза были воспалены, а рты безостановочно кашляли. Мать опасалась, что я по глупости проболтаюсь кому-нибудь об отце.

— Если кто-то спросит тебя о нем, говори, что он не живет с нами еще с тех пор, когда ты была младенцем, и что ты ничего о нем не помнишь.

Глаза соседей иногда говорили на языке, которого я не понимала. Я часто оборачивалась при ходьбе, будто кто-то приклеил мне на спину невидимый ярлык, и представляла себе, как меня арестовывают и ставят к стене.

— Что ты городишь чепуху? Тебя не за что сажать в тюрьму, — повторял голос матери.

В моем носу что-то перестроилось, я все время ощущала запах мертвечины, едва уловимый, но неотступный. Я не знала, мерещится он мне или нет. То, что я все еще жила, больше напоминало чудо. Однажды мать спросила меня, не состою ли я в движении Сопротивления. Для этого я была слишком аполитичной и, к сожалению, ничего не знала о движении Сопротивления.

После авианалета стены и крыши города обрушились, превратившись в груды мусора. Когда я снова смогла соображать, то помчалась в укрытие, в заводской цех, и женщина, лежавшая рядом со мной, оказалась моей матерью. По оконным рамам пробегал лунный свет, запах потной человеческой массы сгущался до предела.

Найдя обгорелую груду железа, я решила, что это труп велосипеда. Я стала собирать уцелевшие фрагменты разной техники и продавать их одной мастерской. Но даже если мне удавалось выручить немного денег, добыть хорошую еду было нелегко. Поэтому я радовалась, если могла помочь в огородных работах своим родственникам, у которых был загородный дом. Я до сих пор помню вкус той капусты и корнеплодов, особенно брюквы.

Снова заработал телеграф. Руководство хотело видеть в коллективе исключительно новые лица, так что мне отказали в найме. Я помогала маминым знакомым и получала за это кое-какие овощи. Отчищала все, что запачкалось, и пыталась раздобыть то, чего не хватало. Освобождала город от обломков.

«Почему мне так одиноко?» — спросила я Тоску. «Ты вовсе не одинока. У тебя есть я». — «Но никто даже не подозревает, что я могу беседовать с тобой. Иногда и я сама в этом сомневаюсь. Многим интересно разговаривать со мной, но не о войне, а о цирке. Все начинают с вопроса, что побудило меня связать жизнь с цирком. Я отвечаю, что в детстве и юности подрабатывала в цирке Саррасани. Когда мне исполнилось двадцать четыре, меня взяли уборщицей в цирк Буша. А вот что происходило со мной между этими двумя событиями, никому нет дела. Они отмахиваются — мол, про войну мы и так все знаем. Не то чтобы я хотела говорить о войне, совсем нет; меня беспокоит лишь то, что в моей цирковой биографии существует пробел. Со временем этот пробел может стать моей могилой». — «Рассказывай, я слушаю тебя». — «Как я могу быть уверена, что это действительно ты? Что это все мне не снится?»