Сквозняк из прошлого - Набоков Владимир Владимирович - Страница 19

Мы показали нашу потребность в кавычках («реальность», «иллюзия»). Воистину, символы, которыми Хью Пёрсон до сих пор усеивает поля корректурных листов, обладают метафизическим или зодиакальным значением! «Прах к праху» (мертвецы смешивают как надо, в этом, по крайней мере, можно не сомневаться).

Пациент одной из психиатрических клиник Хью, плохой человек, но хороший философ, бывший в то время смертельно больным (отвратительная фраза, которую не излечить никакими кавычками), сделал для Хью в его Альбоме Клиник и Тюрем (своего рода дневник, который он вел в те ужасные годы) следующую запись:

Принято считать, что если человек установит факт жизни после смерти, он также разрешит тайну Бытия или окажется на пути к ее решению. Увы, нет никаких оснований полагать, что две эти проблемы пересекаются или сочетаются.

Оставим тему на этой эксцентричной ноте.

25

Чего же ты ждал от своего паломничества, Пёрсон? Простого зеркального повторения убеленных временем страданий? Сочувствия от старого камня? Принужденного воссоздания невосполнимых мелочей? Поисков утраченного времени в совершенно ином смысле, чем ужасное «Je me souviens, je me souviens de la maison où je suis né»^[46] Гудгрифа или действительно Прустовых исканий? Не считая одного случая в конце своего последнего восхождения, он не испытал здесь ничего, кроме скуки и горечи. Нет, что-то еще заставило его вновь приехать в унылый серый Витт.

Не вера в призраков. Какому привидению захочется посещать полузабытые глыбы материи (он не знал, что Жак погребен под шестифутовым слоем снега в Шуте, Колорадо), изменчивые маршруты, альпийскую клубную хижину, добраться до которой ему помешало какое-то заклятье и название которой в любом случае безнадежно смешалось с «Драконитом», возбуждающим средством, более не выпускаемым, но все еще рекламируемым на заборах и даже на отвесных скалах. И все же что-то связанное с призрачными появлениями побудило его проделать долгий путь с другого континента. Постараемся внести сюда некоторую ясность.

Почти каждый сон, в котором она являлась ему после смерти, разыгрывался не в декорациях американской зимы, а в окружении швейцарских гор и итальянских озер. Ему не удалось найти даже то место в лесу, где ватага маленьких туристов прервала незабываемый поцелуй. Ему требовалось восстановить момент соприкосновения с ее внутренним образом в обстановке, точно соответствующей его воспоминаниям.

Вернувшись в отель «Аскот», он жадно съел яблоко, со стоном отторжения стянул измазанные в глине ботинки и, не обращая внимания на свежие язвы и сырые носки, с облегчением надел пару городской обуви. Сейчас он вновь примется за мучительную задачу!

Полагая, что небольшая зрительная встряска поможет ему вспомнить номер комнаты, которую он занимал восемь лет тому назад, он прошел по всей длине коридора третьего этажа и, провожаемый лишь пустыми взглядами номеров, вдруг остановился: уловка удалась. Он увидел очень черные цифры 313 на очень белой двери и немедленно вспомнил, как говорил Арманде (которая обещала его посетить и не желала, чтобы ее объявляли): «Для того, чтобы запомнить, следует представить себе три фигурки в профиль: заключенный, ведомый двумя конвоирами, один спереди, другой сзади». Арманда на это возразила, что ассоциация для нее чересчур прихотливая и что она просто запишет номер в блокнотик, который носит в сумочке.

За дверью затявкала собачонка – знак того, сказал он себе, что комната занята основательно. Несмотря на это, он ушел с чувством удовлетворения, с ощущением, что вернул себе важный фрагмент своего точно определенного прошлого.

Затем он спустился вниз и попросил белокурую девушку за стойкой портье позвонить в отель в Стрезе и узнать, могут ли они предоставить ему дня на два комнату, в которой восемь лет тому назад останавливались мистер и миссис Пёрсон. Его название, сказал он, звучит как «Beau Romeo»^[47]. Она повторила его в верной форме, но сказала, что выяснение может занять некоторое время. Он подождет в холле.

Там было всего два постояльца: женщина, которая закусывала в дальнем углу (ресторан был закрыт, так как в нем еще не прибрались после фарсовой драки), и швейцарский коммерсант, листающий старинный номер журнала (собственно, именно тот, который Хью оставил здесь восемью годами ранее, – однако эта линия жизни никем не была прослежена). Стоявший рядом со швейцарским джентльменом столик был завален отельными проспектами и довольно свежей периодикой. Его локоть покоился на «Трансатлантике». Хью потянул журнал к себе, и швейцарец резко, как на пружине, выпрямился в кресле. Извинения и контризвинения перешли в беседу. Английский мосье Уайльда во многих отношениях напоминал английский Арманды, как по грамматике, так и по интонации. Его буквально потрясла статья в этом номере «Трансатлантика» (заимствует его на минуту у Хью, слюнявит палец, находит нужное место и, прихлопывая по странице тыльной стороной пальцев, возвращает журнал открытым на поразившей его статье).

«Речь идет о человеке, убившем свою жену восемь лет тому назад и —»

Консьержка, стойку и бюст которой он видел в миниатюре со своего места, жестами подавала ему сигналы. Она поспешно вышла из своей загородки и устремилась к нему.

«Никто не отвечает, – сказала она. – Хотите, чтобы я попробовала еще раз?»

«Да, о да, – сказал Хью, вставая и сталкиваясь с кем-то (с женщиной, которая, завернув оставшийся от ветчины жир в бумажную салфетку, покидала холл). – Да. О, простите. Да, непременно. Позвоните в справочную или еще куда-нибудь».

«Так вот, этому убийце восемь лет назад даровали жизнь, не казнили (Пёрсону столько же лет тому назад тоже была дарована жизнь, в более старом смысле, но он растратил, растратил все в болезненном сне!), а теперь его вдруг освободили, потому что, видите ли, он был примерным заключенным и даже научил сокамерников таким вещам, как шахматы, эсперанто (он убежденный эсперантист), лучшему рецепту тыквенного пирога (по роду занятий он кондитер), знакам зодиака, карточной игре джин-рамми и всему такому прочему. Для некоторых людей, увы, Гал (что на разговорном английском значит девчонка) – это всего лишь единица ускорения, применяемая в геодезии».

Просто жуть берет, продолжал швейцарский джентльмен, используя выражение, которое Арманда переняла у Джулии (ныне леди X.), действительно жуть берет от мысли, как в наши дни носятся с преступниками. Вот только сегодня один вспыльчивый официант, обвиненный в краже у гостиницы ящика «Dôle» (которого мосье Уайльд, между прочим, не стал бы рекомендовать), так ударил метрдотеля в глаз, что тот заплыл и почернел. И как же, по мнению его собеседника, поступила администрация отеля, – вызвала полицию? Нет, мистер, и не подумала. Eh bien^[48], на более высоком (или низком) уровне дела обстоят ничуть не лучше. Приходилось ли когда-нибудь его двуязычному собеседнику задумываться о проблемах тюрем?

Ох, приходилось. Он сам угодил в тюрьму, потом в клинику, снова в тюрьму, был дважды судим за то, что задушил американскую девушку (ныне леди X.): «На каком-то этапе моим сокамерником оказался настоящий монстр – в течение целого года. Если бы я был поэтом (но я всего лишь корректор), я бы описал вам божественную природу одиночного заключения, блаженство незапятнанного ватерклозета, свободу мысли в идеальной тюрьме. Цель тюрем (улыбаясь мосье Уайльду, который смотрел на свои часы и все равно мало что видел), конечно, не в том, чтобы исправить убийцу, как и не только в том, чтобы его наказать (как можно наказать человека, у которого есть лишь то, что при нем, внутри него, вокруг него?). Их единственная цель, прозаическая, но единственная, которая имеет смысл, – помешать убийце совершить новое злодеяние. Перевоспитание? Досрочное освобождение под честное слово? Миф, шутка. Чудовища не поддаются исправлению. А воришек не стоит перевоспитывать, в их случае достаточно наказания. В последнее время в soi-disant^[49] либеральных кругах наблюдаются определенные прискорбные тенденции. Их суть сводится к тому, что душегуб, который считает себя жертвой, является не только убийцей, но и слабоумным».