Сквозняк из прошлого - Набоков Владимир Владимирович - Страница 6

Той ночью в Версексе Хью в дневнике, который вел от случая к случаю, сделал такую запись:

«Познакомился в поезде с девушкой. Прелестные загорелые голые ноги и золотистые сандалии. Безумное желание школьника и романтическое волнение, которых никогда прежде не испытывал. Арманда Шамар. La particule aurait juré avec la dernière syllabe de mon prénom^[8]. Кажется, у Байрона встречается “chamar”, что в очень благородной восточной среде значит “павлиний веер”. Очаровательно утонченная, но при этом удивительно наивная. Шале над Виттом, построенное отцом. Если вы окажетесь в этих parages^[9]. Спросила, нравится ли мне моя работа. Моя работа! Я ответил: “Спроси меня, что я могу делать, а не что я делаю, дивная нимфа, дивный отблеск солнца сквозь полупрозрачную черную ткань. Я могу запомнить целую страницу из справочника за три минуты, но не помню собственного телефонного номера. Я могу сочинять обрывки стихов, столь же странных и новых, как ты или как что-то, что человеку предстоит сочинить лет через триста, но я не опубликовал ни единой стихотворной строчки, кроме какого-то юношеского вздора в колледже. На теннисных кортах в школе моего отца я развил сокрушительный прием сервиса – укороченный задержанный драйв, – но выдыхаюсь после первого же гейма. С помощью чернил и акварели я могу изобразить озеро невиданной прозрачности, с отражением в нем всех райских гор, но не способен нарисовать лодку, или мост, или силуэт охваченного паникой человека в пылающих окнах Пламовой виллы. Я преподавал французский в американских школах, но так и не смог избавиться от канадского акцента моей матери, хотя отчетливо слышу его, когда шепчу французские слова. Ouvre ta robe, Déjanire, чтоб я взошел sur mon bûcher^[10]. Я могу на дюйм подняться над землей и десять секунд провисеть в воздухе, но не могу взобраться на яблоню. Я получил докторскую степень по философии, но не владею немецким. Я влюбился в тебя, но ничего предпринимать не стану. Словом, я многогранный гений”. По совпадению, достойному того другого гения, книгу, которую она читала, ей подарила его падчерица. Джулия Мур, конечно, позабыла, что я переспал с ней года за два до этого. Они с матерью завзятые путешественницы. Посетили Кубу, Китай и другие того же рода унылые и примитивные страны и любовно критиковали многих приятных и странных людей, с которыми там подружились. Parlez-moi de son отчим. Он что, très fasciste?^[11] Не могла понять, почему я назвал левачество миссис R. общим местом буржуазной моды. Mais au contraire^[12], она и ее дочь обожают радикалов! Что ж, сказал я, сам-то мистер R. равнодушен к политике. Милашка моя сочла, что это его недостаток. Сливочно-ореховая шея с золотым крестиком и grain de beauté^[13]. Стройная, спортивная, смертоносная!»

10

Кое-что он все-таки предпринял, несмотря на всю эту любовную самокритику. Он послал ей записку из маститого «Версекс-Паласа» за несколько минут до коктейля с самым ценным нашим автором, лучшая книга которого вам не понравилась. Могу ли я навестить вас, скажем, в среду, четвертого? К тому времени я перееду в отель «Аскот» в вашем Витте, где, как мне сказали, даже летом можно отлично покататься на лыжах. С другой стороны, главная цель моего пребывания здесь – выяснить, когда же старый негодяй закончит работу над книгой. Так странно теперь вспоминать, с каким волнением еще только позавчера я предвкушал, как наконец увижу великого человека во плоти.

Плоти оказалось даже больше, чем наш Пёрсон себе представлял по свежим снимкам. Когда он посмотрел в окно вестибюля и увидел его, выходящего из автомобиля, ни трубный глас славы, ни вскрик светского восторга не тронули его нервной системы, полностью поглощенной девушкой с голыми ляжками в залитом солнцем поезде. И все же какое величественное зрелище являл собой R. – тучный старик, поддерживаемый с одного бока своим красавцем шофером, а с другого – чернобородым секретарем, встречаемый двумя отельными chasseurs^[14], имитирующими на ступенях крыльца готовность немедленно и всячески услужить. Репортер в Пёрсоне отметил, что на г-не R. были замшевые туфли цвета какао, лимонная рубашка с сиреневым шейным платком и мятый серый костюм, ничем, кажется, не примечательный, – по крайней мере, на взгляд простого американца. Салют, Пёрсон! Они расположились в холле у бара.

Иллюзорность происходящего подчеркивалась внешним видом и речами двух действующих лиц. Этот монументальный господин, с его глинистым гримом и фальшивой улыбкой, и мистер Тамуорт с бородой разбойника, казалось, разыгрывали строго размеченную сцену перед невидимой аудиторией, к которой Пёрсон, манекен, все время был обращен спиной, словно его отворачивала вместе с креслом скрытая квартирная хозяйка Шерлока, – как бы он ни сидел и куда бы ни смотрел во время короткой, но изрядно сдобренной алкоголем беседы. Все это и вправду было подделкой и восковыми фигурами по сравнению с реальностью Арманды, чей образ запечатлелся в его мысленном взоре и проступал на протяжении всего представления на разных уровнях – порой вверх ногами, порой на дразнящей границе его поля зрения, но никогда не пропадающий, никогда, истинный и волнующий. Банальности, которыми он с ней обменивался, сверкали подлинностью на фоне принужденных смешков в фиктивном баре.

«Что ж, вы определенно выглядите на редкость подтянутым», с бесстыдным лицемерием заметил Хью после того, как они заказали напитки.

У барона R. были грубые черты, землистый цвет лица, бугристый нос с расширенными порами, косматые воинственные брови, пронизывающий насквозь взгляд и бульдожий рот, полный плохих зубов. Присущая ему отталкивающая изобретательность, столь заметная в его сочинениях, проявилась и в подготовленных частях его речи, к примеру, когда он, как сейчас, сказал, что отнюдь не «выглядит подтянутым» и все больше отмечает незаметно растущее сходство с кинозвездой Рубенсоном, когда-то игравшим во Флориде старых гангстеров; однако такого актера не существовало.

«И все же, как вы себя чувствуете?» – спросил Хью, развивая свой неуспех.

«Говоря короче некуда, – ответил R. (в присущей ему раздражающей манере не только щеголять затасканными выражениями на якобы разговорном английском, испорченным его иностранным акцентом, но и по-своему коверкать их), – я, знаешь, всю зиму чувствовал себя неважно. Моя печень, знаешь, что-то затаила против меня».

Он сделал большой глоток виски и, прополоскав им рот таким манером, какого Пёрсон никогда не видывал, очень медленно поставил стакан на низкий столик. Затем, à deux^[15] с заставившей его умолкнуть массой, он проглотил ее и перешел на свой второй английский слог – пышный слог его самых памятных персонажей:

«Инсомния и ее сестра Ноктурия, конечно, донимают меня, но в остальном я крепок, как марочный лист. Ты, кажется, не знаком с мистером Тамуортом. Пёрсон, произносится Парсон, – и Тамуорт: как английская порода свиней с черными пятнами».

«Нет, – сказал Хью, – моя фамилия произошла не от “Парсон”, а, скорее, от “Петерсон”».

«Окей, сынок. А как поживает Фил?»

Они коротко обсудили энергию, обаяние и проницательность издателя.

«За исключением того, что он хочет, чтобы я писал не те книги. Он хочет… – названия романов соперника, тоже опубликованных Филом, он произносил другим, невинно-грудным голосом, – “Мальчика для утех”, но согласился бы на “Стройную блудницу”, тогда как все, что могу предложить ему я, это не “Траляля”, а первый и самый скучный том моих “Траляций”».

«Уверяю вас, что он ждет не дождется рукописи. Между прочим —»

Между прочим, скажешь тоже! Должен существовать какой-нибудь риторический термин для этого нелогичного поворота. Между прочим сквозь черную ткань открывался уникальный вид. И я между прочим сойду с ума, если она не будет моей.

«– между прочим, я вчера познакомился с девушкой, которая только что виделась с вашей падчерицей…»