Ротмистр Гордеев 2 (СИ) - Дашко Дмитрий - Страница 41

— Вам, вашбродь, этого лучше не знать. Живы, и то хорошо, — многозначительно говорит он.

И от его тона у меня самого бегают мурашки по коже.

— Молодцы, — я доволен Канкриным и Лихом, вместо часа они двигались от Лояна почти сутки, за которые мы благополучно отчитались в Офицерском собрании полка с Маннергеймом и Будённым, и вот уж этим иностранцам наши доклады слушать было совершенно ни к чему.

— Интересно, почему один из них так и сверлил меня взглядом? — спрашиваю у Канкрина.

— Который?

— Такой рыжеватый англичанин.

— Это который Джон Джером?

Пожимаю плечами.

— Кирилл Иваныч, я не видел списка журналистов. Знаю только про военных представителей.

— Да вы что, господин штабс-ротмистр⁈ — Кажется Канкрин откроет мне секрет на миллион — так блестят от предвкушения его глаза. — Эта троица гораздо интересней английского майора и американского капитана. Старший из них — Артур Конан Дойл, вы же читали приключения сыщика Шерлока Холмса? Второй, американец в кепке, Джек Лондон, я в восторге от его «The Call of the Wild»[1], который он выпустил в прошлом году, и рассказов про золотоискателей на Аляске.

Офигеть… сюрприз удался. Но оказалось — самое интересное впереди.

— Но самое интересное — третий журналист — Джон Джером.

Морщу лоб. Если это и известный в этом мире персонаж, то не для меня.

— И?

— Это не его настоящее имя и фамилия.

— Уже интереснее. Вы, граф, умеете заинтриговать старшего воинского начальника.

Канкрин ухмыляется, этого эффекта, он, похоже, и добивался.

— Это сэр Уинстон Черчилль, восьмой герцог Мальборо, член Палаты Общин, писатель, журналист и герой недавней войны с бурами.

Вот это называется, удивил. Ни старший лейтенант Лёха Шейнин, ни штабс-ротмистр Гордеев и думать не могли, что их теперь уже общий жизненный путь пересечётся с такими… для меня, Шейнина, персонажами из Википедии и биографий в собраниях сочинений, а для первообитателя этого тела, под чьим именем я тут живу уже который месяц, даже не знаю…

Увлекался ли Гордеев литературой, читал ли рассказы про Смока и Малыша и Шерлока Холмса и доктора Ватсона?

Я до сих пор почти ничего не знаю о себе здешнем.

А ещё мне не даёт покоя взгляд мистера Черчилля. Он явно узнал Гордеева и смотрел на него-меня так, словно уже видел в этой жизни и очень близко.

Ещё одна загадка, разгадать которую у меня пока нет возможности.

Надо бы плотно заняться собственной здешней биографией. Пока война ещё как-то сойдёт быть человеком без прошлого, а когда она кончится, мы вернёмся их Маньчжурии в Россию, и вокруг окажется масса людей, которые прекрасно знали штабс-ротмистра Гордеева Николая Михайловича…

А что делать с Черчиллем? Как себя вести с ним?

Решение пришло быстро, на интуиции. А почему бы и мне не попариться с гостями⁈

Эскадронная баня вместит и ещё одного любителя поддать и не только парку. Заодно гляну, как там справляется «дядя Гиляй».

Но сперва я метнулся к себе на квартиру, отыскал в загашнике у Скробута приныченную бутылку домашнего кавказского коньяка, подаренную мне Шамхаловым. Бывший мой комэск презентовал по случаю создания нашего эскадрона особого назначения и производства меня в его командиры.

«Король репортажа» справлялся на «ять» с плюсом. Уже в предбаннике, где я скидывал с себя форму, можно было различить гул голосов в парной. Говорили, разумеется, по-английски, и надо сказать Гиляровский и на этом языке прекрасно поддерживал разговор.

Замираю у двери. Подслушивать нехорошо, но я хочу понимать градус доверия и расслабона, который царит в парной.

Гости, по ходу, отогрелись и размякли.

— Я бы всех этих «vas-siyas» — к стенке, чтобы не крали у народа и армии, — басит Гиляровский по-английски.

— Что есть такое «vas-siyas»? — интересуется кто-то из гостей, не различаю их пока по голосам.

— Интенданты армейские, — Гиляровский подпускает английское ругательство, от которого и портовые докеры Саутгемптона покраснели бы, — знавал я одного штабс-капитана, который до войны ходил на бега исключительно пешком, в лучшем случае, на конке за пятак, покупал фрукты на рынке в складчину с другими офицерами. Зато теперь разъезжает на лихачах, обедает в «Эрмитаже»[2], а его писарь, полуграмотный солдат, снимает дачу для любовницы под Москвой.

— В чём же причина такой разительной перемены? — снова кто-то из наших гостей.

— Война, чтоб ей пусто было! Штабс-капитан попал в какую-то комиссию и стал освобождать богатых людей от дальних путешествий на войну, а то и совсем от солдатской шинели. Менялся на глазах: стал сперва заходить к Елисееву, покупать вареную колбасу, яблоки… Потом икру… Мармелад и портвейн номер 137. В магазине Елисеева наблюдательные приказчики примечали, как полнели, добрели и росли их интендантские покупатели. На извозчиках подъезжать стали. Потом на лихачах, а потом и на своих экипажах… Жрут господа интендантские деликатесы заграничные, катаются по «Эрмитажам» со своими «дульцинеями», а в армию идут протухлые плешивые полушубки, папахи со старой паклей вместо ваты в подкладке, гимнастёрки на гнилых нитках, мука гнилая с червями…

Эк старика припекло-то. Говорит явно выстраданное. Душа у Гиляровского слезами и кровью исходят за страну.

— Ваши статьи не запрещает цензура, мистер Гиляровский?

Гиляровский кряхтит:

— Интенданты недовольны, а настоящие военные, как здешний командир, хвалят, мистер Конан Дойл.

— Японцы уделяют пристальное внимание, как они это называют, «управляемому освещению войны».

— Что вы имеет в виду, мистер Лондон?

— Не дай бог информация в газетах появится что-то, что раскроет противнику их планы или состояние дел в армии и на фронте. Ваше командование эти опасения не разделяет.

— И сильно просчитывается, — кто-то из англичан подаёт голос, — ваши газеты часто печатают такое, что японское командование считает важными сведениями. Я слышал, аналитику, собранную по русским газетам, передали телеграфом японскому военному атташе в Берлине, и уже через шесть дней эта информация была у японского командования здесь, в Манчжурии.

Интересно, кто это из англичан: Черчилль или майор Хорн?

— Мистер Джером, вряд ли в этой «parnoy» стоит обсуждать вопросы войны и мира. Жар такой, как в аду.

— Идите к дьяволу, Хорн! — О, да у Хорна с Черчиллем не всё так безоблачно, какие контры обнаруживаются. — Я всегда готов учиться, но мне не всегда нравится, когда меня учат.

— Вы не журналист, вы критикан, выскочка и грязный разоблачитель, сэр… Джон! — разговор перешёл на повышенные тона.

— Когда репортер прибывает на место боевых действий, сэр, естественно, он пытается найти хоть малейший признак того, что все идет не так, как обычно. Критика может быть неприятной, но она необходима. Она выполняет ту же функцию, что и боль в человеческом теле; она обращает внимание на развитие нездорового положения вещей. Если к ней вовремя прислушаться, можно предотвратить опасность; если ее подавить, может развиться фатальная чумка.

Ну, не хватало, чтобы они поубивали тут друг друга. Это в мои планы не входит.

— Запомните, Хорн, когда я нахожусь за границей, я всегда беру за правило никогда не критиковать и не нападать на правительство своей страны.

— Ха! Вы навёрстываете упущенное, когда возвращаетесь домой.

Я, прикрытый лишь скромной простынёй, распахнул дверь в парную, полную клубов пара.

— Надеюсь, вы отогрелись, джентльмены, после ваших таинственных дорожных приключений?

Даже сквозь сгущённый жаром пар было видно, как бледнеет Черчилль.

Подмигиваю ему многозначительно.

— Сэр Уинстон?

Кажется, его сейчас хватит кондрашка.

— Мистер Гордеев, вы ошибаетесь, — вступается за соотечественника майор Хорн. — Это Джон Джером.

— Н-да? Неужели я мог обознаться? — Сарказм в моём голосе так и булькает невысмеянным смехом, — Никогда не жаловался на зрительную память, но возможно правы тибетские шаманы, утверждающие, что у каждого из людей на Земле есть свой двойник.