Ротмистр Гордеев 2 (СИ) - Дашко Дмитрий - Страница 6

— Ослабить отряд? Ладно, утро вечера мудренее… — Поворачиваюсь к бойцам. — Сорока!

— Здесь, вашбродь, — казак мигом оказывается рядом.

— До полуночи сторожишь тело, потом тебя сменят.

Двое бойцов переносят покойника подальше за деревья, Сорока занимает при нём свой пост. Остальные возвращаются в лагерь. Перекусываем. Грамотных усаживаю писать рапорта о выявленном в рядах отряда японском шпионе. Сами с Маннергеймом тоже отдаёмся эпистолярному творчеству.

Этой ночью японцы могут спать спокойно — нам не до них. А решение по Вержбицкому приму утром. Возможно, тролль и прав — выделить десяток человек и отправить их с рапортами и трупом предателя на нашу сторону, а самим продолжать пакостить «джапам» дальше.

Подзываю Савельича.

— Назначь двух сменных караульщиков на подмену Сороке. В полночь пусть его сменят. Смены по четыре часа.

— Сделаю, господин штабс-ротмистр.

Под веками, как песка насыпали. Ставлю последнюю точку в собственном рапорте при колеблющемся свете свечного огарка в потайном фонаре, и устраиваюсь под деревом спать, подсунув под голову вещмешок. Последний взгляд в тёмное маньчжурское небо с яркими точками звёзд.

Сорока, как мог, боролся с охватившей его сонливостью. Словно собака, встряхивал головой, каждый раз, как чувствовал, что клюёт носом. Густые сумерки накрыли полянку, где он сторожил тело Вержбицкого. Лес жил своей насыщенной ночной жизнью. Какая-то мелочь шуршала палой листвой и мелкими ветками в корнях дальних деревьев. Перекликались ночные птицы, почти неслышно шелестела листва под порывами ночного ветерка. Тёмным, почти неразличимым на траве силуэтом в нескольких шагах лежало мёртвое тело Вержбицкого. Сорока в очередной раз клюнул носом и сам не заметил, как закрылись его веки. Липкая, вязкая дрёма охватила молодого казака.

Тёмный дымок, почти неразличимый в ночной мгле, медленно струился из ноздрей, ушей и приоткрытого рта мертвеца. Клубясь и извиваясь, он окутал всё тело Вержбицкого, скрыв начавшуюся трансформацию. Деформировалось лицо мёртвого офицера, зубы превращались в клыки, прорастали сквозь кожу рыже-чёрные волосяные пряди, само тело удлинялось и увеличивалось в размерах, человеческие кисти превращались в толстые лапы с острыми, до поры до времени, спрятанными между подушечками волосатых коротких пальцев, когтями. Веки нового существа дрогнули и открыли — янтарные глаза с чёрными, жуткими и пустыми как бедна зрачками, глянули оттуда в звёздное небо.

Тихий взрык вырвался из пасти. Тело шевельнулось и встало на все четыре конечности, Сбросив с себя лопнувший по швам офицерский мундир. Мягко и бесшумно ступая, чудовище направилось к дереву, под которым дремал караульщик.

Казак вздрогнул и открыл глаза, вырвавшись из липкой паутины дремоты. Прямо перед ним из ночной темноты вынырнула оскаленная тигриная морда. Зловонное дыхание из оскаленной звериной пасти обдало человека. Желтые глаза с вертикальными щелями зрачков, не мигая, словно гипнотизируя, смотрели Сороке прямо в душу. Волосы казака встали дыбом под папахой, а кожу словно свело жаркой судорогой. Очень хотелось закричать от ужаса, но язык не слушался.

Короткий, но мощный удар лапой с кривыми смертоносными когтями разорвал Сороке лицо и горло. Последний предсмертный хрип вырвался с потоком крови из разорванных кровеносных сосудов.

— Вашбродь! Вашбродь! — меня тормошат и трясут, вырывая из тёмного небытия полночного сна. Вскидываюсь, трясу головой, приходя в себя — надо мной склонился встревоженный Савельич. — Беда, господин штабс-ротмистр! Рядом подскакивает спавший Маннергейм. Бежим за унтером. С нами с десятка полтора бойцов. Здесь же и Будённый, и Кузьма, и оба брата Лукашины, и Ипполитов с Жалдыриным.

В пляшущем свете факелов и фонарей полянка, где Сорока сторожил тело Вержбицкого, словно декорация из фильмов ужасов. Казак с разорванным горлом и лицом, залитый кровью, пятна крови вокруг на траве, обрывки мундира Вержбикого, его совершенно целые сапоги, измятая, некогда щегольская фуражка, и кругом следы лап и когтей гигантской хищной кошки — некоронованного царя маньчжурских лесов.

Кто-то из бойцов испуганно крестится, губы шепчут молитвы. Переглядываемся с троллем.

— А где же труп предателя? Тигр сожрал его полностью?

Отрицательно мотаю головой:

— Вместе с костями? И не подавился? К тому же мундир штабс-капитана только разорван, но совершенно не испачкан кровью.

— Неужели тигр унёс тело вместе с собой? — высказывает догадку один из солдат.

— Предварительно разорвав на нём мундир? — замечаю я.

И тут же добавляю:

— Необъяснимая история. Но, как говорил мой отец, оставим необъяснимое будущему. Рано или поздно, но оно разъяснится.

Поворачиваюсь к Лукашиным.

— Мы сможем догнать зверюгу? Если идти по следам…

— Ночь же, Николай Михалыч. Надо хотя бы рассвета дождаться.

Резон в их словах есть. Не спорю.

— Добро. Сейчас давайте похороним Сороку, мир его праху.

Лукашины крестятся.

Тигр-убийца бежал по ночному лесу. Птицы испуганно верещали в вершинах деревьев. Гигантская полосатая кошка их там, конечно, не достанет, но страха в крохотных птичьих мозгах от этого меньше не становилось.

Шершавый язык на ходу слизывает с волосатой морды вокруг пасти последние следы крови ночной жертвы. Мерно вздымаются полосатые бока, по которым хлещут ветки кустов и лесная трава. Тигр остановился перед лесным ручьём. Фигура его окуталась тёмной густой дымкой. А когда пелена рассеялась, на берегу ручья лежал голый человек, он застонал, открыл глаза, с трудом встал на четвереньки. Так, на четвереньках и преодолел несколько метров до ручья. Человек жадно припал к воде, пытаясь утолить жажду и голод.

Последнее пристанище Сороке было готово где-то через час — могила вышла не слишком глубокой. Каменистая почва плохо поддавалась нашим сапёрным лопаткам, приходилось практически долбить.

Погибшего бойца проводили в последний путь заупокойной молитвой. Жаль, батюшки не было, но что поделаешь, война…

Укрепили самодельный крест между камнями в изножье насыпи. Ну и помянули, благо, винная порция подразделению была выдана ещё перед началом рейда.

По следам таинственного тигра-убийцы со мной вызвались идти братья Лукашины, Маннергейм и, разумеется, мой верный ординарец. В лагере за старшего остался Бубнов. Я приказал удвоить караулы и всем быть настороже. И ни в коем случае не отлучаться из лагеря поодиночке.

Когда на востоке забрезжил красноватый рассвет, а звёзды в небе, словно подёрнулись пеплом и малость потускнели, мы двинулись в путь по тигриным следам. Мы углубились в лес, с первых шагов окруживший нас плотной стеной. Шли молча, только шорох шагов, да обычные звуки предрассветного леса не давали тишине сделаться полной, вязкой и тягучей. След зверя-убийцы вёл нас всё дальше. Мы то поднимались на каменистые увалы, то спускались в небольшие распадки. В стороне вдруг резко застучал свою барабанную дробь по древесному стволу дятел. Продравшись сквозь густой подлесок мы вышли на берег лесного ручья. Младший Лукашин дал знак остановиться.

— Всё, ваши благородия, — обратился он к нам с Маннергеймом, — последний тигриный след. Дальше нету ни одного.

Мы с троллем переглянулись.

— А что есть? — спросил Маннергейм.

Фёдор Лукашин почти распластался у земли, вынюхивая следы.

— И запах тигриный здесь заканчивается. Дальше — человечий. До самого ручья.

Всё страньше и страньше, особенно чем дальше… Прям стихи какие-то!