Пропавшая сестра - Марр Эль - Страница 3

Себ открывает дверь и пропускает меня вперед. На белой доске над столом, расположенным в дальнем углу студии, я замечаю знакомые каракули. Сердце бьется быстрее при виде почерка Анжелы — возможно, это последние слова, которые она написала в жизни.

Но когда Себ закрывает дверь, клацнув замком, я понимаю, что надпись на доске — не на английском и даже не на французском. А на нашем особенном языке, на котором мы с Анжелой общались в детстве, когда хотели, чтобы родители нас не поняли. Мы выросли, отдалились друг от друга, и эта игра почти забылась, оставшись навечно в тех блаженных временах.

Я подхожу поближе к доске и, пока Себ роется в холодильнике, всматриваюсь в буквы греческого алфавита.

Надпись, сделанная наклонным почерком, занимает большую часть доски. Среднестатистический ребенок из Сан-Диего, скорее всего, посчитал бы греческое письмо абракадаброй, тем более что многие буквы написаны вверх ногами или в зеркальном изображении. Но только не мы. Точки и черточки, стоящие над некоторыми буквами, придают посланию дополнительный смысл. Я уверенно пробегаю глазами знакомую вязь, словно с тех пор, как мы с сестрой в последний раз обменивались такими записками, прошли недели, а не годы.

Слова понятны, но смысл доходит не сразу. Я читаю во второй раз. Затем в третий. Моргаю, не в силах поверить увиденному. Призрачное спокойствие, которое я почувствовала минутой раньше, мгновенно улетучивается.

— Хочешь пить? Или есть? Как ты себя чувствуешь? — Себ гремит чем-то на кухне, но, заметив, что я не отвечаю, останавливается.

Каждый волосок на моих ногах, руках и затылке становится дыбом. Послание Анжелы ко мне гласит:

ЖИВА, НЕ ВЕРЬ НИКОМУ.

— Шейна? голос Себастьяна врывается в мои уши. — Ты как?

Никому. Значит, и ему тоже? Человеку с ключами от ее квартиры и руками размером со сковородку.

Я поворачиваюсь лицом к его бочкообразной груди и поднимаю глаза.

— Просто умираю от жажды.

Когда мы были детьми, от дома прямо к песчаному пляжу, на который претендовала лишь горстка бесстрашных серферов, шла гладкая грунтовая дорожка. Сегодня большинство таких дорожек в Сан-Диего выложены бетоном, кирпичом или досками. «Фильтры, — как говорила потом Анжела, — ограждающие нас от реальности».

Земляной желоб, покрытый прохладной пылью, выводил нас из плена разрастающегося пригорода в мир магии. На берегу нашей бухты мы криками приветствовали чаек и в четыре руки переворачивали прибрежные камни, под которыми прятались пугливые крабы. Чайки представлялись нам собаками, так как они следовали за нами повсюду, и мы даже давали им клички: «Смотри, Рори летит! Нет, это не Рори, это Фред!»

В каждой бутылке, которая валялась на берегу, виделось таинственное послание от потерпевших кораблекрушение, каждую секунду мы были готовы к тому, что вот-вот среди волн покажется русалка. Пыльная грунтовая дорожка была нашим проводником в мир невероятных открытий. Здесь мы и начали болтать на своем тайном языке, и придумывать к нему буквы. Рисовали их на песке, и каракули обретали смысл, понятный только нам двоим, открывая безграничные возможности для общения.

— Эй, Мун, — сказала мне однажды Анжела, когда я сосредоточенно ковырялась в песке, — а не создать ли нам собственное волшебное королевство?

Мы написали свои заклятия-пожелания на обрывках бумаги, засунули их в бутылки из-под минералки и бросили в море, уверенные, что ответ не замедлит себя ждать.

И вот, не прошло и двадцати лет, как ответ нашел меня. Во Франции.

Себ ищет воду, а я подхожу к окну с открытыми жалюзи. На площади внизу бурлит жизнь. Отворачиваюсь, чувствуя спиной тепло, проникающее в кажущуюся ледяной квартиру.

Одна квадратная комната с деревянными балками под потолком. Самый большой предмет мебели — двуспальная кровать. Кухонька втиснута в дальний угол, рядом кабинка ванной и шкаф с кучей выдвижных ящиков.

Я осторожно осматриваюсь, избегая взглядом доску с посланием.

— Я очень устала, — говорю я Себу. — Давай уберем здесь позже? Все-таки смена часовых поясов. По-нашему сейчас три ночи.

Ветерок из окна бросает на лицо прядь волос, но я не убираю ее. Кажется, если я пошевелюсь, Себ что-нибудь заподозрит. На самом деле я ни капельки не устала, адреналин бежит по венам, ни о каком сне не может быть и речи.

Он кивает.

— Я вернусь вечером. Я живу на левом берегу, так что к семи буду здесь. Идет?

— Отлично.

Он поворачивается, чтобы уйти, но потом останавливается и окидывает печальным взглядом комнату, задержавшись немного на кровати, на которой они с Анжелой наверняка провели не одну ночь.

— Себастьян?

— Себ. Да, Шейна? — Он, конечно, ждет, что я скажу, будто передумала отдыхать.

— Как насчет ключа? — Я протягиваю ладонь, задумываясь, есть ли у него дубликат…

Он идет мне навстречу, и половицы жалобно стонут. Два ключа болтаются рядом с карманным фонариком на одной связке. Один — обычный, стальной, ничем не отличающийся от миллиона других таких же ключей, а другой — огромный, словно бы выкованный в кузнице какого-нибудь 1562 года. Такие ключи обычно носят тюремщики.

Он трясет ключами над моей раскрытой ладонью, а потом делает шаг назад и спрашивает:

— Ты понимаешь, что там написано?

— Где? — Я отвожу глаза.

Он кивает на белую доску у меня за спиной.

— Я раньше никогда не видел, чтобы она писала такое. Я заметил эту надпись уже после того, как она пропала. Долго пытался понять, что это значит, но так и не смог. Это что-то вроде шифра?

Я закусываю губу.

— Она с детства любит черкать.

— Черкать?

— Ну, рисовать всякое. Мы с ней несколько лет не общались, так что тебе лучше знать.

Я отхожу к окну и наполовину закрываю жалюзи, надеясь, что Себ поймет намек, и поворачиваюсь к нему.

— А кстати, когда ты был здесь последний раз, до того как она пропала?

Он задумчиво смотрит поверх меня. Где-то в соседней квартире хохочет ребенок. После очередного взрыва смеха Себ кладет ключи мне в руку.

— За пару дней до ее исчезновения. Наверное, записка на доске уже была, просто я не заметил. Спокойного сна, Шейна. И добро пожаловать…

Он обрывает себя на полуслове.

— Рад с тобой познакомиться.

Прислонившись спиной к подоконнику, я смотрю, как за ним закрывается дверь, и облегченно выдыхаю.

«ЖИВА, НЕ ВЕРЬ НИКОМУ».

Сначала наш тайный язык был довольно незатейливым: после каждой гласной мы просто вставляли ничего не значащий слог. В третьем классе появилась новая идея, и мы стали вставлять вместо слога букву «пи» — две вертикальные палочки с волнистой горизонтальной черточкой сверху. В пятом классе обе увлеклись мифологией и стали писать свои послания греческими буквами, но рисовали их либо в зеркальном отображении, либо вверх ногами. А чтобы совсем уж запутать непрошеных читателей, щедро рассыпали по тексту точки, запятые и знаки ударения. Никто, кроме нас двоих, не знал нашего шифра. И никто не смог бы его повторить.

Она жива. Моя сестра жива.

Дыхание перехватывает. Я судорожно пытаюсь вздохнуть поглубже.

Связь между близнецами всегда удивляет людей. В новостях часто показывают, как один из близнецов попал в автомобильную аварию, а второй на другом конце города в это время почувствовал страх или даже боль. Но три недели назад, когда все это случилось с Анжелой, я ничего такого не ощутила. Ни боли, ни приступа страха. Ничего. Получив имейл от Себастьяна, я подумала, что отсутствие предчувствий каким-то образом связано с тем, что я просто стала плохим близнецом. Связывающие нас незримые узы ослабли, и мы стали обыкновенными сестрами, как миллионы других. Я почувствовала себя виноватой в том, что не разделила ее боль в момент смерти, оставила ее одну в последние мгновения жизни.