Один в Берлине - Фаллада Ганс - Страница 72

Трудель улыбнулась, закрыла глаза.

Милый Карл, подумала она. Мой единственный!..

И уснула.

Обмен у Карла Хергезеля сорвался, что его здорово раздосадовало. Коляска была древняя, двадцати-двадцатипятилетняя, допотопная модель, вполне возможно, Ной привез на ней в ковчег своего младшего сынишку. И старушенция просила за нее фунт сливочного масла и фунт сала. С непостижимым упорством твердила, что «ведь у вас там, в деревне, все есть! Жиров хоть отбавляй!».

Ни стыда ни совести у людей, чего только не придумают. Хергезель, в свою очередь, уверял, что Эркнер никакая не деревня и что жиров им выдают не больше, чем в Берлине. Вдобавок он простой работяга и не в состоянии платить спекулятивные цены.

— Вы что же, воображаете, — сказала ему старушенция, — что я расстанусь с этой вот коляской, в которой возила своих детишек, отдам ее, не получив взамен чего-нибудь стоящего? Поди, решили всучить мне несколько паршивых марок? Не-ет, благодарю покорно, сударь, ищите кого поглупее!

Хергезель, который и за полсотни марок не взял бы эту коляску, этот драндулет на высоченных колесах, с разболтанными рессорами, — Хергезель настаивал, что это попросту наглость. Вдобавок она рискует нарваться на штраф, поскольку менять вещи на жиры запрещено.

— Штраф! — Старуха презрительно свистнула носом. — Штраф! Попробуйте заявите на меня, молодой человек! Мой муж — старший унтер-офицер в полиции, на нас никакие штрафы не распространяются. А теперь вон из моей квартиры, и побыстрее. Я не позволю, чтоб на меня кричали в моем собственном доме! Считаю до трех, и, если вы не уберетесь, это будет нарушение неприкосновенности жилища, и полицию вызову я!

Что ж, перед уходом Карл Хергезель высказал ей все, что о ней думает. Подробно изложил свое мнение об эксплуататорах, которые норовят нажиться на тяжелом положении многих немцев. Потом ушел, но злиться не перестал.

И, все еще кипя яростью, столкнулся с Григоляйтом, с человеком из тех времен, когда они еще боролись за лучшее будущее.

— А-а, Григоляйт, — сказал Хергезель, увидев перед собой долговязую фигуру с залысинами над высоким лбом, нагруженную двумя чемоданчиками и портфелем. — Снова в Берлине, а, Григоляйт? — Он забрал у него один чемоданчик. — Черт, ну и тяжесть! Ты на Алекс? Мне тоже туда, давай поднесу.

Григоляйт слабо усмехнулся:

— Ладно, Хергезель, очень мило с твоей стороны. Как вижу, ты все такой же, готов помочь товарищу. Чем занимаешься? И что поделывает та хорошенькая девушка… как бишь ее звали?

— Трудель. Трудель Бауман. Я, между прочим, женился на той хорошенькой девушке, и мы ждем ребенка.

— Этого следовало ожидать. Мои поздравления. — Перемена жизненных обстоятельств Хергезелей, похоже, Григоляйта особо не интересовала, а для Карла Хергезеля эти обстоятельства были неиссякаемым источником нового счастья.

— А ты что поделываешь, Хергезель? — спросил Григоляйт.

— Я? Ты имеешь в виду, где я работаю? Электротехником, на химическом заводе в Эркнере.

— Нет, я имею в виду, что ты реально делаешь, Хергезель… ради нашего будущего.

— Ничего, Григоляйт, — ответил Хергезель и вдруг почувствовал себя вроде как виноватым. — Видишь ли, Григоляйт, — пояснил он, — мы недавно поженились и живем только для себя. Какое нам дело до мира вокруг, до этой паршивой войны? Мы счастливы, что у нас будет ребенок. Это ведь тоже кое-что, Григоляйт. Если мы постараемся остаться порядочными людьми и воспитаем ребенка порядочным человеком…

— Это будет чертовски трудно в нынешнем мире, который готовят нам коричневые господа! Да что говорить, Хергезель, ничего другого от вас нечего было ожидать. Вы никогда головой не думали!

Хергезель вспыхнул от гнева. С каким непередаваемым презрением говорил Григоляйт. Притом даже не вкладывал в это ничего оскорбительного, потому что, не замечая возмущения собеседника, совершенно спокойно продолжал:

— А я работаю по-прежнему, и Младенец тоже. Нет, не здесь, не в Берлине. Мы теперь далеко на западе сидим, то есть я не сижу, я все время разъезжаю, вроде как курьер…

— И вы вправду рассчитываете достичь какого-то результата? Несколько человек — и эта гигантская машина?..

— Во-первых, нас куда больше. Каждый порядочный немец, а их все-таки наберется два-три миллиона, будет работать с нами заодно. Им только надо преодолеть страх. Страх перед будущим, которое готовят нам коричневые бонзы, пока что меньше страха перед угрозами сегодняшнего дня. Но скоро все изменится. Пожалуй, еще некоторое время Гитлер будет побеждать, но затем пойдут поражения, он допобеждается до смерти. И воздушные налеты будут только усиливаться…

— А во-вторых? — спросил Хергезель, на которого военные прогнозы Григоляйта наводили скуку. — Что во-вторых…

— Во-вторых, приятель, пора бы тебе знать, важно не то, что немногие сражаются против многих. Важно, что, если ты считаешь некое дело действительно правильным, ты просто обязан за него бороться. Доживешь ли до его победы ты сам или тот, кто придет на твое место, не имеет значения. Я не могу сидеть сложа руки и говорить: они, конечно, сволочи, но я-то здесь при чем?

— Да, — сказал Хергезель. — Но ты ведь не женат, тебе не надо заботиться о жене и ребенке…

— Черт побери! — с отвращением вскричал Григоляйт. — Кончай ты эту окаянную сентиментальную болтовню! Ты же сам ни одному своему слову не веришь! Жена и дети! Неужели тебе, дурню, в голову не приходит, что я уже двадцать раз мог бы жениться, если б хотел завести семью?! Но я не женюсь. Говорю себе, что получу право на личное счастье, только когда на земле будет место для такого счастья!

— Наши дороги разошлись очень далеко! — пробормотал Карл Хергезель, отчасти со скукой, отчасти с огорчением. — Своим счастьем я ни у кого ничего не отнимаю.

— Нет, как раз отнимаешь! Отнимаешь у матерей их сынов, у жен — мужей, у девушек — женихов, пока терпишь, что их ежедневно тысячами убивают, и пальцем не шевелишь, чтобы остановить убийство. Да ты сам все прекрасно знаешь, и я говорю себе: а ведь ты чуть ли не хуже любого коричневого нациста. Им ума не хватает понять, что за преступление они совершают. Но ты-то понимаешь и ничего не делаешь, чтобы это прекратить! Разве ты не хуже нацистов? Конечно, хуже!

— Слава богу, мы уже на вокзале, — сказал Хергезель, поставив на землю тяжелый чемоданчик. — Мне больше незачем выслушивать твои обвинения. Еще немного — и ты бы объявил, что войну затеял не Гитлер, а я, Хергезель.

— Так оно и есть! В переносном смысле, конечно. Точнее, твое равнодушие и сделало войну возможной…

Тут Хергезель все-таки рассмеялся, и мрачный Григоляйт тоже позволил себе улыбнуться, глядя на его смеющееся лицо.

— Ладно, оставим это! — сказал Григоляйт. — Нам друг друга не понять. — Он провел рукой по высокому лбу. — Но вообще-то, Хергезель, ты мог бы оказать мне маленькую услугу.

— Разумеется, Григоляйт, охотно.

— Я насчет тяжеленного чемодана, который ты тащил. Через час мне надо ехать дальше, в Кёнигсберг, а там этот чемодан мне совершенно ни к чему. Не подержишь его пока у себя?

— Знаешь, Григоляйт, — Хергезель с неудовольствием посмотрел на тяжелый чемодан, — я ведь говорил тебе, что живу теперь в Эркнере. А это довольно далеко. Почему бы тебе не сдать его прямо здесь в камеру хранения?

— Почему? По кочану! Потому что я не доверяю здешнему персоналу! В чемодане все мое белье, обувь и выходные костюмы. А тут постоянно воруют. К тому же бомбежки, томми особенно любят бомбить вокзалы, и я могу лишиться всего своего достояния. — И он настойчиво повторил: — Ну, соглашайся, Хергезель!

— Ладно. Жена, понятно, не обрадуется. Но раз ты так просишь… Хотя знаешь, Григоляйт, жене я лучше не скажу, что встретил тебя. Она разволнуется, а волноваться и ей, и ребенку вредно, понимаешь?

— Хорошо, хорошо. Поступай как хочешь. Главное, чтобы ты сохранил чемодан. Примерно через неделю я заберу у тебя эту обузу. Скажи-ка мне адрес. Отлично, отлично! Ну, до скорого, Хергезель!