Один в Берлине - Фаллада Ганс - Страница 76

Они застонали.

— А почему не будет? Потому что время работает против него. Посмотрите на флажки, еще сотня — и ситуация станет для нас куда яснее. Он чертовски упорный и хладнокровный, этот Домовой, но ему еще и невероятно везло. Одним хладнокровием здесь не обойдешься, необходимо еще и немножко удачи, и до сих пор ему немыслимо везло. Только тут точь-в-точь как в карточной игре, господа, некоторое время игроку идет хорошая карта, но потом всё, конец. Внезапно игра обернется против Домового, а козыри будут на руках у нас!

— Прекрасно, Эшерих, прекрасно! Изощренная полицейская теория, мы понимаем. Только вот мы не любители теоретизировать, а, судя по вашим словам, придется ждать еще года два, пока вы решитесь действовать. Это исключено. Так что будьте добры еще раз хорошенько все продумать и, скажем, через неделю доложить ваши предложения. Тогда и посмотрим, годитесь ли вы для завершения данного дела или нет. Хайль Гитлер, Эшерих!

Позднее обергруппенфюрер Пралль, который в присутствии собственного высокого начальства поневоле помалкивал, еще раз прибежал в кабинет Эшериха:

— Осел! Идиот! Думаете, я позволю болвану вроде вас позорить мой отдел? У вас неделя сроку! — Он злобно взмахнул кулаками. — И берегитесь, если за эту неделю вы ничего не придумаете! Я с вами разделаюсь! — И так далее, и так далее. Комиссар Эшерих уже и слушать перестал.

Недельную отсрочку комиссар Эшерих употребил по-своему: вообще не занимался делом Домового. Однажды он пошел на поводу у начальства, отступил от выжидательной тактики, которую считал правильной, и тотчас все пошло наперекосяк, а в результате Энно Клуге отправился на тот свет.

Не то чтобы Клуге очень уж допекал его совесть. Никчемный, жалкий болтун — жив ли, мертв ли, какая разница? Но из-за этого плюгавого мужичонки комиссар Эшерих заработал множество неприятностей, потребовались изрядные усилия, чтобы закрыть однажды открытый рот. Н-да, той ночью, о которой он вспоминать не любил, комиссар очень разволновался, а как раз волнений этот долговязый бесцветный мужчина терпеть не мог.

Нет, он не позволит еще раз вывести себя из упорного терпения, даже самому высокому начальству не позволит. Что с ним может случиться? Эшерих им нужен, во многих делах просто незаменим. Ну, поорут, потопают ногами, а в конце концов сделают единственно правильное: будут терпеливо ждать. Да, никаких иных предложений у Эшериха нет…

Знаменательное совещание. На сей раз оно состоялось не в кабинете Эшериха, а в зале, под председательством одного из самых высоких начальников. Разбирали конечно же не только дело Домового, но и множество дел из других отделов. Критика, ругань, презрительные насмешки. И следующее дело.

— Комиссар Эшерих, будьте добры, доложите нам свои соображения по делу автора открыток.

Комиссар доложил. Сделал небольшое сообщение о происшедшем и о выводах следствия. Сформулировал все превосходно, кратко, точно, не без остроумия, задумчиво поглаживая усы.

Далее последовал вопрос председателя:

— И что вы можете предложить для завершения этого дела, которое тянется уже два года? Два года, комиссар Эшерих!

— Могу рекомендовать лишь терпеливое ожидание, иного выхода нет. Но, быть может, стоит передать дело для проверки господину советнику уголовной полиции Цотту?

На миг повисла мертвая тишина.

Затем послышались издевательские смешки. Кто-то крикнул:

— Лодырь!

А еще кто-то:

— Сперва напортачил, а потом на других сваливает!

Обергруппенфюрер Пралль со всей силы грохнул кулаком по столу:

— Ну, ты у меня попляшешь, мерзавец!

— Тихо! Успокойтесь, господа! — В голосе председателя сквозило легкое отвращение. Настала тишина. — Вот только что, господа, мы стали свидетелями поступка, который фактически почти равнозначен… дезертирству. Трусливое бегство от трудностей, неизбежных в любой борьбе. Мне очень жаль. Эшерих, вы свободны от дальнейшего участия в данном совещании. Ожидайте моих распоряжений у себя в кабинете!

Комиссар, белый как мел (он ничего подобного не ожидал), поклонился. Потом прошел к двери, на пороге щелкнул каблуками и, вскинув руку, гаркнул «Хайль Гитлер!».

Никто даже не посмотрел на него. И он вернулся к себе в кабинет.

Распоряжения, о которых Эшериха предупредили, для начала явились в лице двух эсэсовцев, которые мрачно смерили его взглядом, после чего один из них угрожающе произнес:

— Вам нельзя тут ничего трогать, ясно?

Эшерих медленно повернул голову к человеку, говорившему с ним в таком тоне. Тон был ему в новинку. Ну не то чтобы совсем, просто по собственному адресу комиссар до сих пор его не слышал. Рядовой эсэсовец, н-да, видать, плохи дела у комиссара Эшериха, раз подобный тип позволяет себе этакий тон.

Топорное лицо, сплющенный нос, тяжелый подбородок, явно склонен к грубому насилию, умственно недоразвит, в подпитии опасен, подытожил Эшерих. Как там сказал тот высокий чин? Дезертирство? Смешно! Комиссар Эшерих и дезертирство! Впрочем, чего ожидать от этой братии? Они обожают высокие словеса, но потом обычно ничего не происходит!

В кабинет вошли обергруппенфюрер Пралль и советник уголовной полиции Цотт.

Ну вот, значит, мое предложение все-таки принято! Для них это самое разумное решение, хотя даже пронырливый педант Цотт, по-моему, вряд ли сумеет выжать из данного материала что-нибудь новенькое!

Эшерих собирается дружески приветствовать советника Цотта, просто чтобы показать ему, что передача дела его нисколько не обидела, однако эсэсовцы бесцеремонно оттаскивают его в сторону, и малый с физиономией убийцы выкрикивает:

— Рядовые СС Добат и Якоби с арестованным!

Арестованный? Наверно, это я? — удивленно думает Эшерих.

Вслух он говорит:

— Господин обергруппенфюрер, позвольте сказать, что…

— Заткни мерзавцу пасть! — яростно рычит Пралль, вероятно тоже получивший нахлобучку.

Рядовой СС Добат кулаком врезает Эшериху по зубам. Того пронзает свирепая боль, во рту омерзительно теплый вкус крови. Он наклоняется вперед, выплевывает на ковер несколько зубов.

И, проделывая все это, совершенно машинально, даже толком не ощущая боли, он думает: надо немедленно внести ясность. Я, конечно, готов ко всему. Обыски по всему Берлину. Шпионы в каждом доме, где живут адвокаты и врачи. Я сделаю все, что хотите, но вы никак не можете просто бить меня по морде, меня, старого комиссара уголовной полиции, награжденного Крестом за военные заслуги!

Пока он, лихорадочно размышляя об этом, машинально пытается высвободиться из хватки эсэсовцев и снова и снова пытается заговорить, но из-за разбитой губы и кровоточащего рта говорить не в состоянии, обергруппенфюрер Пралль подскакивает к нему, обеими руками хватает за грудки и кричит:

— Наконец-то мы с тобой разберемся, умник надутый! Воображал себя большим хитрецом, когда читал передо мной свои высокоумные лекции, а? Думаешь, я не заметил, каким дураком ты считал меня и каким умником себя? Но теперь мы с тобой разберемся, ты у нас попляшешь, ох попляшешь!

Секунду Пралль, вне себя от ярости, смотрел на окровавленного подчиненного, потом выкрикнул:

— Весь ковер вздумал изгадить своей поганой кровью, да? Глотай кровищу, сволочь, или я сам тебе морду отполирую!

И комиссар Эшерих… нет, жалкий, перепуганный человечишка Эшерих, который еще час назад был могущественным комиссаром гестапо, через силу, обливаясь холодным потом, глотал отвратительно теплую кровь, чтобы не запачкать ковер, свой собственный ковер, нет, теперь уже ковер советника уголовной полиции Цотта…

Обергруппенфюрер жадно следил за жалкими стараниями комиссара. Потом с сердитым «Да ну!» отвернулся и спросил у советника:

— Вам еще нужен этот человек, господин Цотт? Для разъяснений?

По неписаному закону давние сотрудники уголовной полиции, откомандированные на службу в гестапо, при любых обстоятельствах держались заодно, как, кстати, держалось заодно и СС — нередко против сотрудников полиции. Эшериху никогда бы в голову не пришло сдать эсэсовцам даже сильно провинившегося коллегу; скорее он бы постарался скрыть от них и самую серьезную подлость. А теперь вот, увы, советник уголовной полиции, бросив на него беглый взгляд, холодно ответил: