Реальность сердца (СИ) - Оуэн Анна Нэнси - Страница 20

— Герцог, я ничего не понимаю. Элграсу что-то угрожает?!

— Не исключено.

— Я еду с вами!

— Нет, Ларэ, ни в коем случае. Вы понадобитесь мне здесь. Просто вам придется выйти из своего уютного леса и начать прислушиваться к тому, что происходит в столице. Найдите повод провести время во дворце, понаблюдайте за принцем Араоном и Скорингом, постарайтесь понять, что здесь творится. Только не попадайтесь на глаза этим двоим, будьте осторожны. И не вздумайте вступаться за герцога Алларэ, для вас это закончится еще хуже, чем для меня, и хорошо, если только для вас, а не для Реми впридачу. О принце же позабочусь я. Властный голос, не просьба, а требование… Фиор не понимал, почему соглашается на все, что приказывает ему сделать герцог Гоэллон. Он не обязан был, и между ними лежала смерть Мио, обида за то, что герцог — не защитил, не уберег свою любовницу от гибели, не помог другу; не защитил и Элграса. Не был обязан, и все же знал, что подчинится и сделает все возможное. Лист вяза, влекомый ветром, был уже неразличим. То ли упал на усыпанную мелким гравием дорожку, то ли улетел прочь за край аллеи — к горизонту, к рассветному небу. Фиор посмотрел на другой, пронзительно белый, лист в своих руках и с омерзением отбросил его прочь. Клочок бумаги не полетел — спланировал и упал между Ларэ и герцогом Гоэллоном.

— Я надеюсь, что хотя бы о принце вы позаботитесь, — зло сказал управляющий, сам понимая, что несправедлив в своих упреках: он-то не был на севере, не воевал — и ничего не сделал…

Оба поднялись одновременно — быстро, слишком быстро по меркам прочих людей, — и оказались лицом друг к другу. Роста они были одинакового и сразу встретились глазами; Фиору хватило краткого мига, чтобы отшатнуться и отвести взгляд. Лицо герцога на фоне рассветного неба казалось темно-смуглым, а глаза горели серебряным пламенем; сейчас он был удивительно схож с Противостоящим, не хватало лишь ворон на плечах. Но вместо надменной злобы лицо было искажено болью.

— Простите…

— Вам не за что просить прощения, Ларэ. Вы правы решительно во всем. Надеюсь, вы справитесь лучше меня, — герцог запрыгнул в седло. — Счастливо оставаться, невинный мой… — пауза, похожая на пощечину, взгляд сверху вниз. — И… Ларэ, постарайтесь уцелеть! Фиор долго смотрел ему вслед, чувствуя, как горит лицо. Плащ остался лежать на земле у его ног. Дурная примета.

— Посмотрите-ка, кто идет! Какой сюрприз! Кертор, вы же достаточно благоразумны, чтобы не затевать объяснение во дворце? — Скоринг дружески взял Флэля под руку.

— Не беспокойтесь, я справлюсь… со своими чувствами. Дружеский, ободряющий хлопок ладонью по спине; потом господин комендант устремился вперед, навстречу шедшему по коридору от королевского кабинета высокому человеку. Кертор впервые видел их рядом. Комендант Скоринг оказался на полголовы выше герцога Гоэллона и заметно шире в плечах; им, господином комендантом, вообще можно было затыкать бреши в крепостных стенах. Флэль стоял у стены и делал вид, что разговор двух благородных господ — первого советника короля и коменданта столицы — его, светского бездельника, нисколько не волнует, а первого советника он ненавидит со всем пылом юности, и лишь уважение к месту, в котором они все находятся, мешает ему немедленно обнажить шпагу. Будь на то воля Кертора, шпага вонзилась бы в спину Скоринга. Под левую лопатку, на два пальца пониже и на ладонь в сторону от хребта. Так, чтобы не сомневаться в том, что самые искусные лекари и ухищрения ему уже не помогут… Господин комендант Урриан Скоринг мог считаться человеком, приятным во всех отношениях. В искусстве ладить с людьми ему было мало равных; Флэль мог бы назвать лишь двоих достойных соперников — герцогов Алларэ и Гоэллона. Все трое умели заставить и знакомого, и незнакомого сделать то, что им было угодно, заставить так, что человек прежде делал, а потом уже понимал, на что согласился, и, кажется, испытывал радость от выполнения просьбы или приказа. Своеобразное волшебство, дар богов — или следствие опыта, владения неким особенным знанием? Кертор не мог определиться; точно знал от только одно: с алларским и эллонским герцогами он готов был общаться, и, если бы они удостоили его дружбой, был бы счастлив, а вот господин комендант, такой обаятельный, добрый и заботливый, заставлял его беспричинно злиться и негодовать без повода.

Кажется, он делал все то же самое. Улыбался, смотрел в глаза и говорил слегка властным, но и по-отечески заботливым, уверенным и четким голосом, как Гоэллон; слегка, почти небрежно, касался во время разговора руки или плеча собеседника, как Алларэ. Тот же теплый, внушающий доверие ореол силы, власти и права приказывать… и все же результат был совсем иным. Прикосновение заставляло содрогаться, а мягкий тон и твердая уверенность в своей правоте — леденеть где-то глубоко внутри, замирать и крючиться, словно под инструментами палача. Чувствовать себя на дыбе, распяленной на ниточках беспомощной марионеткой, которую дергают безжалостно и грубо, холодными недобрыми руками; куском теста, который мнут, вымешивают и рвут, чтобы слепить фигурку… Видимо, Флэль был неким досадным исключением из правила, звучавшего как «комендант Скоринг — самый умный, обаятельный и достойный доверия человек во всей Собране». Остальные, как он мог заметить за три с лишним седмицы, с радостью подчинялись, очаровывались и ни на миг не задавались вопросами — почему, зачем? Кертор не раз задумывался об этой разнице. У него была возможность прочувствовать ее на собственной шкуре. Герцог Гоэллон попросил — и он сделал; с удовольствием, с восторгом семнадцатилетнего юнца, готового услужить кумиру. Сделал десяток раз и продолжал делать то, от чего его выворачивало, словно с тяжкого похмелья, от чего ныло под ложечкой и опускались руки. Делал для того, кто попросил, не надеялся на награду, на одобрение и даже на краткую благодарность; делал ровно потому, что его попросил конкретный человек, и этого было достаточно. Руи обошелся с ним грубо и бесцеремонно, наговорив обидных слов и выставив дураком, а потом пожелал, чтобы Флэль сам выставлял себя дураком дальше, уже по собственной воле — и получил желаемое. Господин комендант Скоринг был в сотню раз вежливее, деликатнее и ласковее. Он не дерзил; он все объяснял; в каждом жесте, в каждом движении головы сквозили внимание и забота; он не требовал ничего трудного, недостойного и неприятного… но керторец сотню раз мечтал опустить Скорингу на голову канделябр. Или ударить в спину — против чести, против всех законов благородства, навсегда оставшись в памяти окружающих подлецом, — но ударить, вложив в этот удар всю ненависть, которой накопилось с лихвой… Вместо этого Кертор отделился от стены и подошел к господину коменданту, встав по левую руку. Годы жизни в столице выучили его притворяться, изображать на лице то, что противоречило мыслям и чувствам — но как легко было прятать под улыбкой презрение и отвращение, и как трудно — радость под презрительной гримасой!

У Флэля была лишь минута, меньше минуты, чтобы сделать то, что он должен был; сделать и не попасться, не вызвать подозрений у Скоринга, который оказался удивительно внимательным к мелочам, наблюдательным и умным. Он рисковал, чудовищно рисковал. Одно неверное слово, неверно выбранный тон или слишком мудреная реплика, и комендант догадается, что связь между Кертором и Гоэллоном — совсем не того рода, что он думает.

— Герцог, вас можно поздравить с победой? — голос дрогнул.

— Что, вы за время моего отсутствия сменили гнев на милость и даже готовы меня поздравить? — приподнял бровь герцог Гоэллон.

— Какое интересное предложение!.. Вы всерьез думаете, что я клюну на подобную наживку?

— Вы, как я погляжу, в мое отсутствие увлеклись рыбалкой? — Герцог не смотрел на него, не смотрел вообще… — Достойное занятие, куда более достойное, чем путаться под ногами у тех, кто занят более важными делами.

— Рыба бывает хитрой и увертливой, но до вашей скользкости ей далеко.