День, в который… (СИ) - Некрасова Екатерина - Страница 28

— Хорошо, — командор хватал ртом воздух. Собственный голос слышался глухо. Комната вертелась все быстрее. И никак нельзя было позволить Фишеру заметить его, Норрингтона, состояние… — А если вы услышите то же самое от губернатора, я надеюсь, вас это удовлетворит?

— Губернатор болен, мой друг.

— Я не спрашиваю вас о его здоровье, — командор оставался холоден и спокоен. — Я спрашиваю вас: в случае, если губернатор окажется согласен со мной…

Мысль о том, что губернатор может и не согласиться, пришла ему в голову только сейчас. Не думать об этом… На худой конец, там есть Элизабет. Элизабет не отдаст Джека…

— Я буду надеяться на здравый смысл губернатора, — полковник с усмешкой пожал плечами. Фраза прозвучала почти намеком — Фишер, безусловно, не заблуждался относительно того, сколь не заинтересован губернатор в ссоре с ним.

Иногда Норрингтону казалось, что и относительно губернаторской болезни Фишер вовсе не заблуждается.

— Хорошо. В таком случае будьте любезны дождаться моего возвращения, я схожу за ним.

— Он же болен? — полковник вздернул брови. — Ну хорошо… — пододвинул стул и уселся, вытянув ноги. — Я подожду.

Командор избегал оглядываться на Воробья. Шагнул в сторону; распахнул двери — едва не ударив резной дубовой створкой успевшего отскочить Гроувза.

— Лейтенант, — Норрингтон взялся за косяк. Главное, чтобы Фишер не понял, что он едва стоит на ногах. Сердце билось в горле, и от каждого толчка темнело в глазах.

А вот Гроувз, кажется, понял.

— Сэр…

— Лейтенант. Будьте любезны проследить за тем, чтобы до моего возвращения капитан Воробей оставался там, где он есть. — Он заставил себя обернуться. — Полковник… И если в мое отсутствие с задержанным что-нибудь случится…

Воробей глядел на него, просунувшись между солдатами — он еще и знаки пытался подавать, двигал бровями, артикулировал губами неслышные слова… Командор отвернулся; не было даже злости. Даже ругательств.

— Мой друг, — полковник Фишер вертел головой, с растущим интересом наблюдая за этой перекличкой взглядов. — Ведь вы же сами так хотели его повесить?

Норрингтон ухмыльнулся, не сдержавшись. Он был на грани обморока, и сверкающие носки собственных начищенных сапог двоились в глазах.

— Я предпочитаю наказывать здешних преступников лично.

Только когда закативший глаза Воробей подавился смешком, он понял, сколь двусмысленно прозвучала эта фраза.

Над развалинами белокаменного губернаторского особняка ныне рябили волны. В мутных сумерках сада, превратившегося в затопленный бурелом, сновали пестрые рыбки, и волокна водорослей уже цеплялись к обломкам стен, к поваленным мраморным колоннам…

Губернатор с семьей обременяли присутствием богатого купца мистера Дэвидсона, чей дом, расположенный в верхней части города, совсем не пострадал. Сам мистер Дэвидсон с семьей тоже пережили катастрофу вполне благополучно — исключая разве что моральный ущерб, понесенный миссис Дэвидсон, вынужденной бежать через весь город в разорванном платье, от которого Норрингтон саблей отсек клок. Под лезвие попали и нижние юбки — ноги почтенной дамы открылись всеобщему обозрению, и то, что они уже едва ли могли кого-нибудь соблазнить, а уж посреди землетрясения и потопа и вовсе остались незамеченными, служило ей весьма слабым утешением.

Чтобы добраться до особняка Дэвидсонов, командору нужно было всего лишь подняться в конец недлинной улицы Роз. В этот час улица была пуста; марево дрожало над камнями. Улица Роз практически не пострадала — лишь кое-где вспучилась мостовая и треснули каменные основания оград; из садов пахло жасмином и розами. На улице Роз впору было поверить, что ничего не случилось.

…За спиной закрылись чугунные ворота — скрипом болезненно царапнуло слух. Караульный отдал честь, глядя командору в спину, — Норрингтон не оглянулся.

В глазах меркло. Все двоилось, троилось, и все быстрее вертелся мир. Земля, казалось, плясала под ногами. Стало не хватать воздуха. Норрингтон судорожно зашарил по груди — обрывая пуговицы, расстегивал ворот. «Не хватало еще в обморок свалиться…»

Мир стал сер. Командор хватал воздух ртом: «Только не обморок…» Тошнота сделалась невыносимой, земля поплыла из-под ног, — он вцепился в чугунные завитки ограды.

Из небесной бездны прямо в лицо ему летел, как бабочка, сухой лист.

И вот тут он вспомнил. Когда перед глазами замельтешили темные точки… как снежинки на фоне туч.

Он давным-давно забыл об этом. И о том, как двенадцатилетним, ночью сжимаясь под одеялом, ждал кары Божьей — ибо ощутил себя соучастником злодеяния, — забыл. И вот…

…Как высоко-высоко раскачивалась заснеженная петля. А небо было серым, и высоко белела узкая полоса — верх заснеженной перекладины, с которой петля свисала… Он не помнил лица той женщины, — помнил снег, забившийся в складки вытертой шерстяной шали, красные обветренные руки…

Лучше всего он помнил, как испугался ее.

Так вот что она чувствовала. Вот каково ей было; а теперь…

И вот — кара настигла его. Через годы.

Мостовая была перед глазами — круглые булыжники, в стыках между ними — песок и обломки ракушек; он старательно глубоко дышал… ему вдруг показалось, что он уже падает лицом в эту мостовую. Весь покрывшись испариной, лез свободной рукой под рубаху — обмахивался рубахой, чтобы остудить грудь: «Только не обморок… Как не вовремя».

Белая коралловая пыль пачкала начищенные сапоги. Он сидел на мостовой, держась на виски, опустив голову к коленям. Голова кружилась даже с закрытыми глазами. Тошнило. Боль пульсировала в виске — почему-то в левом.

Все сложилось: густой стоячий зной мертвого города и тоска, выглодавшая душу. А теперь тоска оборачивалась ужасом, в котором будущее Воробья представало яснее ясного — там, в будущем, плескалась зацветшая трюмная вода, с лязгом падали подъемные решетки английских тюрем, скалили зубья орудия пыток и торчал эшафот.

Впервые в жизни Джеймс Норрингтон оказался по ту сторону закона.

Он был сейчас способен убить Фишера. Все стало безумно в этом мире, и он, британский офицер, убьет другого британского офицера из-за… Его еще хватило на то, чтобы кривовато усмехнуться: да, Воробей умеет находить дураков. «Или делать дураками…»

Мир перевернулся. Теперь он знал, как ей было больно, той женщине, — и, обезумев от этой боли, она ползла в ледяной воде. Он и сам бы полз сейчас. «Смешно. Мой Бог, как нелепо…»

Ноги в начищенных сапогах заскребли по мостовой. Пальцы хватались за чугунную ограду. Норрингтон пытался подняться.

— Свобода — это… о да!.. — задумчиво пробормотал пират. — Но пусть… ведь он же не помешает…

Караульные переглянулись. Никто из присутствующих, разумеется, не мог и вообразить, что за смысл таится в странной фразе, — в противном случае в Порт-Ройале могло стать четырьмя заиками больше.

Пират сидел на полу, привалившись к стене, — нахмурясь и вытянув губы, вертел перед носом скованными руками. Ссадины кровоточили. Стрельнув по сторонам глазами, пират мгновенно, как ящерица муху, слизнул красную каплю. Покосившийся Муртог закатил глаза.

Караульным вообще приходилось несладко. Пират смердел. Солдаты, по уставу не имевшие права отойти от задержанного, страдая, переминались с ноги на ногу, отворачивались и пытались дышать через рот. Фишер, благоразумно отодвинувшийся вместе с креслом в самый дальний конец комнаты, изнеможенно обмахивался надушенным платком. Лейтенант Гроувз со страдальческой миной смотрел в стену.

Очередной раз безнадежно пошевелив носом, Муртог наконец не выдержал:

— Сэр, разрешите обратиться?

Платок замер в руке полковника.

— Обращайтесь.

— Сэр, разрешите открыть окно?

Пират оживился. Фишер смерил его тяжелым взглядом — Воробей тотчас застыл, заискивающе улыбаясь.

— Открывайте, — милостиво кивнул Муртогу полковник — и все-таки не удержал до конца маски высокомерного безразличия: — О да, разумеется, открывайте!