День, в который… (СИ) - Некрасова Екатерина - Страница 31

Губернатор остался печален:

— Джеймс, я понимаю, что вы хотите мне сказать. Я знаю, что ни один корабль ямайской эскадры не может выйти в море. Я хотел просить полковника Фишера, но теперь… — Он безнадежно махнул рукой. — Джеймс, если бы у вас были дети, вы бы меня поняли. Эта угроза эпидемии… И каждый врач на счету, а бедный Уильям…

Норрингтон сделал вдох. Ему хотелось зажмуриться.

— Я имею в виду «Черную жемчужину».

Губернатор подскочил в кресле.

— Что-о?!

— …Джеймс, «Жемчужина» подошла бы нам, как и любое другое судно, — Элизабет прошлась по комнате, шурша юбками. На ней было уже другое платье — яблочно-зеленое тарлатановое.

Губернатор глядел на нее в ужасе.

— Но дитя мое…

— …Я доверяю Джеку. Но, — Элизабет была решительна, — это трусость. Это недостойно — сбежать из родного города, когда в нем беда… — Вскинув голову, она наконец повернулась к отцу. — Мы с Уиллом останемся.

Норрингтон глядел в сторону. В библиотеке царил полумрак, в узких, как лезвия, солнечных лучах — из щелей между закрытыми ставнями, — мельтешили пылинки. Кругом поблескивали золоченые надписи на корешках из телячьей кожи.

— Элизабет, — командор наконец повернулся, осторожно взял ее за локоть, мягко потянул за собой, — позвольте мне сказать вам несколько слов наедине.

Он подвел ее к кожаному диванчику в углу (тускло блестели золоченые гвоздики в складках тисненой кожи, на полсиденья лежала тень книжного шкафа), но она не дала себя усадить — высвободила локоть.

— Джеймс, вы можете меня не уговаривать. Я благодарна вам за заботу, но…

Подсвечник на резном столике был привставшей на цыпочки серебряной наядой, держащей факел. Из оплывшей кучки белого воска криво торчал черный догоревший фитиль.

— Элизабет, вы желаете Джеку смерти?

У нее, осекшейся на полуслове, расширились глаза — в сумраке они казались темными.

— Что?..

— Его необходимо срочно убрать с Ямайки. То есть зная, разумеется, капитана Воробья… — Норрингтон кривовато усмехнулся. — Но если бы на месте капитана Воробья был кто-то другой… менее… шустрый… то, зная полковника Фишера, я сейчас не дал бы за его жизнь ломаного гроша. А вы — прекрасный предлог. И вам с… — он все же заставил себя это выговорить, — с вашим мужем действительно будет лучше на Барбадосе.

Он говорил, уже понимая, что совершает ошибку. Почти любая девушка на месте Элизабет, несомненно, сочла бы, что лишь ради нее, единственной и неповторимой, из заботы и безответной любви бедняга командор настаивает, неумело прикрываясь каким-то, понимаете ли, паршивым пиратом, которого сам же рвался повесить… и не ради этого ли он и отбил пирата у жаждущего крови Фишера?..

Но Элизабет умна. И он торопливо продолжал:

— Вы ни в чем не виноваты. Вы не поможете этим несчастным, оставшимся без крова, если будете мучиться вместе с ними…

И это тоже было ошибкой. Если бы он действительно радел о безопасности Элизабет, ему, зная ее характер, стоило бы упирать на заботу о безопасности Воробья. Он же поступил наоборот, значит…

Элизабет смотрела ему в глаза. Еще утром Норрингтона бросило бы в пот под таким взглядом. В какой-то миг он в ужасе почти поверил, что она уже все поняла — и молчит только из жалости. А может быть, не находя слов от отвращения…

— Хорошо, Джеймс, — сказала она медленно, не отводя взгляда. — Хорошо, я согласна.

«Черную жемчужину» стерегли «Вихрь» и «Юнона». Стоя на якоре не более чем в двух кабельтовых с левого борта и за кормой «Жемчужины», они держали пиратское судно под прицелом, преграждая ему выход на рейд. Пушечные порты англичан были открыты.

Солнце уже клонилось к западу, когда от берега отчалила восьмивесельная барка. Губернатор, окончательно переставший что-либо понимать и покорившийся судьбе, махал вслед ей вслед — лицо его выражало отчаяние. (Предложи столь безумную идею кто-нибудь другой, мистер Суонн и разговаривать бы с ним не стал, а приказал бы вывести вон, — но поведение командора и внезапный энтузиазм дочери, возомнившей себя спасительницей пирата, окончательно выбили у него почву из-под ног. Кляня себя за мягкотелость, он согласился.)

Несомненно, губернатору пришлось бы еще хуже, если б он мог предположить, что в те дни, что барка мирно покачивалась на якоре у наспех сколоченной временной пристани, в ней нашла приют злосчастная мартышка. Впрочем, этого предположить не мог никто — напуганная суматохой, причина всех несчастий Порт-Ройала забилась под лавку, где и осталась незамеченной.

Море рябило. Воробей смирно сидел на корме, рядом с Уиллом Тернером, вытянувшим негнущуюся ногу в лубке. («Рад тебя видеть, Джек», — бледный Уилл, вымученно улыбаясь, заворочался, пытаясь приподняться в подушках. Пират подсел на край постели, сжал плечи губернаторского зятя: «Уильям, дружище…» Ревность, которую в этот момент испытал Норрингтон, оказалась полнейшей неожиданностью для него самого. Он отвернулся — и тут же мысленно выругал себя. Он был уверен, что Воробей ухмыльнулся ему в спину — и, надо думать, не ошибся, ибо, обернувшись, встретил недоуменный взгляд Уилла. Воробей ухмылялся, опустив глаза.)

И вот теперь они все оказались в барке — он сам, Гроувз, Элизабет, ее служанка-мулатка, Тернер, Воробей, рябой парень, представленный командору как «камердинер мистера Тернера» (Норрингтон подавил усмешку), куча саквояжей и сундуков, и — на всякий случай — пятеро солдат с мушкетами, не считая гребцов.

За спиной, не умолкая, журчал голос Воробья — командор, будто бы невзначай, обернулся. Воробей, жестикулируя, излагал Тернеру планы по поимке прОклятой мартышки: вот нахмурился, сделал комически угрожающее лицо, — и тут же засмеялся, блестя зубами.

Воспрянувший духом смердящий мерзавец являл собой феерию. Грязные смуглые руки находились в непрестанном движении, и даже жесты были манерны. Пират то склонял голову к плечу — почти игриво, то гордо вскидывал, стрелял глазами из-под накрашенных ресниц, хмурился, морщился, улыбался, сверкая золотыми зубами, — и все это чуть ли не одновременно; он то клал руку Тернеру на плечо, то взмахивал сразу двумя указательными пальцами перед самым его носом… Командор выругался про себя.

Присутствие этого человека он чувствовал спиной. Хуже всего было то, что он очень живо представлял, как отныне будет чувствовать его ОТСУТСТВИЕ.

Он так ничего и не сказал Воробью. И теперь уже не скажет — они больше не останутся наедине…

Черный борт вырастал из моря. Над фальшбортом «Жемчужины» торчали разномастные головы, иные — в цветных повязках. Норрингтон узнавал: Гиббса — как всегда, опухшего и взъерошенного, будто только что проснувшегося с тяжкого похмелья; негритянку с торчащими в разные стороны несколькими косичками — их шевелил ветер… С английских фрегатов смотрели в подзорные трубы.

За Уиллом, который не мог лезть по веревочной лестнице, с борта в конце концов спустили кресло на веревках. Воробей пожелал приятелю счастливого пути с таким выражением лица, что усевшийся было Тернер предпочел проверить узлы.

Никто не заметил, как из-под лавки высунулась мартышка — повертела головой, вспрыгнула на борт и соскочила в воду. Судно, возвышавшееся над баркой, было для мартышки родным домом большую часть ее жизни, и она вознамерилась на него вернуться.

Закинув головы, все смотрели, как кресло на веревках ползет вверх, раскачиваясь и то и дело стукаясь о борт. Тернер, замерший в неестественно напряженной позе, с вытянутой ногой и вцепившись в ручки, должно быть, чувствовал себя полным дураком, — во всяком случае, сам Норрингтон на его месте чувствовал бы себя именно так.

Перешептывались солдаты, исполненные доброжелательности и оптимизма:

— Ставлю гинею, оборвется.

— А я говорю — уронят!

— Чего это…

— Ста-авлю три-и гинеи, — Воробей остался беззаботен. — На то, что мои ребята его поднимут!

На секунду на корме воцарилось молчание. Впрочем, подогретые тремя гинеями, страсти тут же вспыхнули с новой силой, но неожиданно были перебиты отчаянным воплем.