Алиби Алисы - Скьюс К. Дж. - Страница 29

— Ну зачем, спрашивается, мне туда ехать? Ты же знаешь, что я ненавижу современное искусство.

— Дело не в искусстве. Тебе просто надо развеяться несколько часов. Поехали, вход бесплатный.

Я знала, что это не поможет. Мне уже, кажется, ничто не поможет. Но нужно было оторваться хоть ненадолго от нескончаемой кирпичной пыли, гнилого дерева, дорогущей краски и никчемных строителей, и я согласилась. Как и следовало ожидать, все оказалось ужасным. Это стало ясно с самой первой секунды, когда сидевшая за столом сопливая анорексичка протянула мне брошюру. В этом месте даже запах как в крематории.

Первый зал. На всех четырех стенах — красные прямоугольники. Один и тот же красный цвет. Больше ничего.

— Не понимаю, для чего вообще это нужно было делать?

— Но ведь они провоцируют реакцию, разве нет? — смеется Пэдди. — Вот у тебя — гнев. Может быть, в этом все и дело.

— Я уже пришла злая, — отвечаю я.

Пэдди же разглядывает их бесконечно: под разными углами и на разном расстоянии. Впитывает. Переходим в следующий зал. Пять стульев. На одном из них лежит огромное белое яйцо.

— И это тоже искусство? — спрашиваю я. — Яйцо на стуле?

Он подъезжает поближе, чтобы заглянуть мне в лицо.

— Разве оно ни о чем небе не говорит? Первозданно-белое яйцо на потрепанном старом стуле с поломанной спинкой.

— Только то, что кто-то положил яйцо на стул.

— Оно не лежит на стуле. Оно висит над стулом. Видишь проволоку?

— Теперь вижу.

— И что это говорит тебе?

— Что кто-то повесил яйцо над стулом.

Пэдди возводит глаза к потолку и переезжает в следующий зал. Пара пожилых мужчин в углу покровительственно улыбается ему вдогонку — еще один несчастный в инвалидном кресле. Я вперяю в них негодующий взгляд, заставляя ретироваться, а Пэдди возвращается, берет меня за руку и увлекает в следующий зал.

Вереница медленно бредущих куда-то невообразимо худых остроносых людей в странных угловатых одеждах, указывающих друг другу на что-то вокруг. «Что это за хрень? Что за дерьмо?» — хочется крикнуть мне. Но я молчу. Из-за Пэдди. Ему здесь нравится, а я пришла сюда ради него. Но какая-то тревога постоянно гложет меня.

Останавливаемся перед следующей инсталляцией. Пэдди прямо сияет.

— Ну а как тебе это?

— На дереве висят стеклянные банки, — отвечаю я, сложив руки на груди.

— И?

— На дереве висят пустые стеклянные банки.

— Посмотри на ствол.

— На дереве со стеклянным стволом и живыми ветвями висят пустые стеклянные банки.

— Не могла бы ты сходить в их сувенирный магазин, пока я тут закончу?

— Все это так смехотворно, Пэдди! Неужели это не бесит тебя? Ты потратил годы в художественном колледже, а какие-то ничтожества выставляются в собственной галерее.

— Но я нахожу все это изумительным.

— Что? Висящий на стене пылесос? Сдутый шарик? Пролитую на чистый лист краску? Это ты находишь изумительным?

— Да. Ты неправильно на все смотришь. Не докапываешься до сути.

— Еще как докапываюсь. Все это просто дерьмо. Прости меня, это, конечно, твой мир, но… — я останавливаюсь у прислоненной к стене палке. — И это тоже искусство?

— Это воплощение жизненного кризиса, — говорит он, смеясь.

— Нет, это всего лишь прислоненная к стене палка.

Следующий экспонат представляет собой кусок голубого шелка, движимый по полу туда-сюда маленьким паровозиком, бегающим по кругу.

— А что воплощает вот это?

— Ну а что думаешь ты?

— Море. Море, влекомое паровозом.

— Вот видишь.

— Что значит «вот видишь»? А это что? — останавливаюсь рядом с большим стеклянным ящиком, внутри которого стоит мраморная скульптура, заваленная горой одежды так, что виднеется только задница.

— Искусство, поглощенное повседневным бытом.

— Пошли дальше.

— Тебе все надо объяснять.

— Нет. Просто я хочу видеть настоящее искусство, созданное кем-то, кто хоть немного может рисовать.

— Думай о том, что видишь, как о головоломке. Попытайся решить ее. Неужели ничто из этого ни о чем тебе не говорит?

В следующем зале: бабочки-мутанты, огромные облака из папье-маше, проливающиеся дождем презервативов, и коллаж из гнилых фруктов, по которым ползают личинки мух.

— Великолепно. Чтобы создать такое, требуется недюжинный талант, разве не так?

Когда мы оказываемся в последнем зале, моя ярость уже клокочет вовсю. Все четыре стены увешаны рисунками размером не больше открытки, которые можно разглядеть, только подойдя вплотную. А вот и художник собственной персоной — с бородой, заплетенной в тощую косичку, и таким количеством дырок в ушах, что живого места на них практически не осталось. Он отчаянно жестикулирует, объясняя что-то двум тощим как палки женщинам в предельно откровенных разноцветных легинсах. Ах, оказывается, все эти «произведения» были «созданы» его собакой — спаниелем по кличке Дезире.

Мое терпение лопается. Ухожу в кафе.

— Мне было интересно посмотреть, сколько времени это у него займет, — слышу я у себя за спиной.

Кафе выглядит не менее претенциозно, чем все остальное. Металлические стулья похожи на сделанных из шариков животных, а стены выглядят так, будто здесь только что бросались едой. Заказываю две булочки с изюмом и кофе, который остыл еще до того, как я успела за него заплатить, нахожу усыпанный крошками столик у окна и усаживаюсь ждать. Ужасно хочется заплакать.

Луч солнца, отраженный от металлической скульптуры, стоящей посреди пустого дворика, ослепляет меня. Я порываюсь пересесть за другой столик, но, встав, вглядываюсь в скульптуру пристальнее. Она изображает голову, вдавленную в землю гигантской рукой — черты лица искажены, пропорции нарушены. Гнев, сдерживаемый силой. Вот это я понимаю, потому что это я и есть.

Мне вспоминается стишок, который мама иногда читала мне перед сном — «Винкен, Блинкен и Нод уплыли в ботинке, и вот…», — и я повторяю его снова и снова, пока не вижу Пэдди.

Он въезжает в кафе, но тут же останавливается поболтать с пожилой дамой, которая склоняется над ним, как мать над маленьким мальчиком, ударившим коленку. Она не отпускает его еще добрых пять минут. Пробую дыхательные упражнения, которым учил меня тот шарлатан, — не помогает. Не успевает Пэдди подъехать к моему столику, как я тут же бросаюсь в нападение.

— Что это было?

— Она спросила, не учился ли я с ее сыном, который тоже потерял обе ноги.

— Любопытная Варвара.

— Господи, да что с тобой? Успокойся уже.

— Не могу. Старая перечница.

— Мы просто поговорили с ней, только и всего. Мы познакомились в галерее и разговорились об одной инсталляции.

— О какой? О тюке сена, поломанной терке или обоссанных штанах? Я же слышала, как снисходительно она с тобой говорила.

— Ничего подобного. — Он прихлебывает кофе, глядя на меня краем глаза.

— Что?

— Ну, выкладывай.

— Сегодня просто такой день. Случается со всеми. А я уж точно имею право.

— Конечно, — спокойно отвечает Пэдди. — Но у тебя как-то слишком часто.

— Простите! Так сегодня не мое время? Моя очередь завтра?

— Фой, ради бога…

— Прости, — говорю я, делаю глубокий вдох и прикрываю рот рукой, облокачиваясь на столик.

Я знаю, что я эгоистка. Жизнь изрядно пожевала Пэдди, выплюнув его обратно без обеих ног, а он знай себе посмеивается. Почему же я не могу быть благодарна за то, что у меня есть два живых и здоровых брата, две прелестные племянницы и племянник и я живу в одном из красивейших регионов Франции? У нас есть деньги — не много, но вполне достаточно. Сегодня такой солнечный день. Почему я не могу сосредоточиться на этом, а не на той боли, которая гложет меня каждую минуту?

Потому что я — это я, а он — это он, и этим все сказано.

— Не надо извиняться, — произносит Пэдди. — Давай поговорим. Если ты не можешь говорить со мной… как насчет Айзека?

— О чем еще говорить? Вы оба уже все знаете.