Отец лучшей подруги - Майер Жасмин - Страница 14

Говорил. Следуя твоему совету и набросился на одну, так теперь проблем не оберешься.

Сажусь на шезлонг, собираясь с мыслями, как вдруг в бассейн влетает моя Юля.

– Спасибо, что позвонил, Родион!

– Отец в порядке, Юлечка!… Ох, здрасти, мы ведь не знакомы?

Да твою же мать!

Следом за Юлей к бассейну выходит Лея.

Водолазку свою она уже сняла, как и обещала. Я решил, что тогда она была вызывающе одета? Черта с два! Теперь на ней бирюзовая тряпка, обтягивающая грудь. Никакого лифчика, естественно. Это, видимо, и есть тот самый топик.

Юбка такая, что наклонись Лея у дороги – аварии обеспечены. Ее бедра мелькают под юбкой, и это выглядит в сто раз лучше, чем когда она сидела за столиком траттории.

На бесконечно длинных ногах остались те самые сапоги. Макияж стал ярче. Ее алые губы я вижу с другого конца бассейна.

Я вообще ее как-то частями вижу: рот, торчащие соски, голые бедра. И каждый раз задаюсь вопросами, кто она? Откуда взялась эта женщина и как сделать так, чтобы ее ноги снова оказались на моих плечах?

Но после приходит отрезвляющая мысль – это Лея, и трогать ее нельзя.

Да, та самая Лея Розенберг – нескладная курчавая девчонка, с брекетами и очками с широкой оправой, – это вот она.

Но ее яркий образ, прочно засевший в моих мозгах в самых развратных позах, равнодушен к голосу разума. И эти картинки снова и снова превращают меня в неандертальца с дубиной в штанах.

– Пап, тебе плохо? Пап?!

Только сейчас перевожу взгляд на Юлю и вижу, что и она разоделась хоть куда. Грудь выпрыгивает из туго затянутого корсета, а под кожаными штанами длиннющие шпильки.

Хочу заорать, но изо рта вырывается только какой-то хрип:

– Никуда ты в таком виде не пойдешь…

– Пап, давай, не сейчас, тебе нельзя нервничать. Ты можешь встать?

Боль в груди уже прошла, а воркование Радика только добавляет мне сил.

Радик окучивает Лею, которая ко мне даже не подошла. А ведь я, можно сказать, был на пороге смерти. Ну да, ну да. Одолела ее неземная страсть в аэропорту, черта с два! Хотела своему женатику доказать, что взрослая, и отомстить наверняка хотела. Вокруг пальца меня обвела, а я и рад, старый дурак.

– Лея, помоги отцу подняться в квартиру!

При мысли о тесном пространстве и торчащих сосках, которые будут отражаться в зеркальных стенах лифта, перед глазами снова темнеет.

– Я сам… – отвечаю Юле, набрасывая на плечи халат.

– Нет-нет! Посмотри на себя, бледный опять весь. Тебя же без присмотра оставлять нельзя! А я заберу твои вещи, не волнуйся. Радик покажет твой шкафчик.

Давлю на глазные яблоки так сильно, словно хочу выдавить себе глаза. Пофиг на макияж, все равно ни в какой клуб мы с Юлей после того, как ее отцу стало плохо, не попадем.

Без толку.

Вид полуобнаженного Платона, по торсу которого медленно стекают капли воды, выжжен на моей сетчатке навечно.

Еще в отеле я потеряла дар речи, когда он избавился от рубашки, и я увидела идеальные рельефные плечи, твердый торс без намека на пивной живот и широкую спину, которую спустя четверть часа самозабвенно царапала ногтями.

Видеть его снова голым, рядом, в лифте, который нестерпимо долго поднимается до двадцать первого этажа, оказывается то еще испытание.

А еще в бассейне я чуть не стала второй Карениной. Нет, мне не под поезд захотелось броситься. Как влюбленная Анна на глазах у светского общества не бросилась к Вронскому, свалившемуся с лошади, так и я чуть не устремилась к Платону с громким криком.

То-то Юля удивилась бы, что я так сильно об ее отце пекусь.

Но хватит думать о себе.

Тем более, Платон очень тяжело дышит, вцепившись до побледневших костяшек в поручни лифта.

– Вам плохо? В глазах не темнеет? Хотите на меня опереться?

Я не могу оставаться в стороне, если ему нужна поддержка.

– Стой, где стоишь. И перестань уже выкать, чтоб тебя! Опереться… Во мне же весу в два раза больше!

– Я в армии изучала первую помощь! Знаю, как делать непрямой массаж сердца, искусственное дыхание и даже интубацию!

– Интубацию, говоришь? – медленно и двусмысленно тянет он.

Чувствую, как вспыхивают щеки.

– Это не то, что вы подумали. Это когда в горло…

Платон смотрит на меня в упор, как кот смотрит на воробья за окном, и я окончательно тушуюсь.

– Так что там с горлом?… Я весь во внимании.

Голос у него низкий, охрипший. А грудь вздымается слишком часто. Его шатает, и пусть он издевается надо мной, уж это я отличить могу, но и приступ в бассейне нельзя со счетов сбрасывать.

– Можно я измерю ваш пульс?

Платон протягивает мне руку, и я зажимаю вену на запястье. Но его близость, жар его кожи под моими пальцами мешают сосредоточиться даже на банальном счете. Я только чувствую биение его сердца, и оно частое, рваное, стремительное, будто Платон бежал марафон.

– У вас заболело сердце в бассейне? Что вы почувствовали?

Хочу отпустить его руку, все равно подсчитать ничего не могу, но Платон той же рукой перехватывает мою за кисть и тянет на себя. Кладет мою ладонь себе на грудь, в районе сердца

– Сначала здесь…

Он ведет мои пальцы ниже. Подушечками пальцев я будто пересчитываю ему ребра.

– А потом здесь.

Останавливается, не сводя с меня взгляда.

– Так что со мной, доктор?

Моя рука начинает жить своей жизнью. Явно слетев с катушек, я продолжаю свой «осмотр».

Пальцами обвожу ребра, веду по линии пресса к правой стороне его торса, поднимаюсь к плоскому темному соску. Скольжу подушечками к шее, где вижу, как бьется синяя бугристая жилка. И чуть выше, возле уха, обвожу пожелтевший засос, оставленный там моими же зубами три дня назад.

Попытки убедить себя, что произошедшее в номере отеля было лишь моим сном, разбиваются об этот реальный синяк на его коже.

Воспоминания о его руках, губах и члене обрушиваются лавиной и вытесняют разумные доводы, аргументы и даже обиду за все сказанные сгоряча слова.

В конце концов, оба мы хороши.

– Ты его любишь?… – вдруг шепчет Платон. – Сильно?

Соображаю медленно, как пациент психоневрологического диспансера под тяжелыми транквилизаторами.

– Кого?

– Ты знаешь, о ком я. Как его зовут?

Слишком далеко завела меня моя же собственная ложь. И что теперь делать? Признаться, что все выдумала?

Но как сказать ему, что это без него я жить не могу? Можно подумать, Платона обрадует такая новость.

Убираю руку с его шеи.

– Вы последний, с кем я стала бы обсуждать свои чувства.

Лифт наконец-то останавливается, и я выхожу первой. Платон идет следом, огибает Костю, который выбегает к нам навстречу и, прошествовав по коридору, захлопывает за собой дверь своей спальни.

– Никому не добрый вечер, – кивает Костя. – Я смотрю, Платон в привычном для себя состоянии.

Появившаяся следом Юля спасает меня от необходимости говорить. Эмоционально и взволнованно она рассказывает Косте произошедшее в бассейне, а после требовательно стучит в дверь отцовской спальни.

– Ты не можешь закрываться у себя сейчас, папа! А вдруг с тобой что-то случится? Выходи ужинать!

Платон возникает на пороги спальни. В одних джинсах.

– Я не голоден.

Дверь снова закрывается прямо перед Юлиным носом.

Юля начинает колотить с удвоенной силой.

– Эта песня будет вечной, – закатывает глаза Костя. – Я беру на себя жену, а тебе достается Платон.

– Чего?! Ты о чем?

– Их надо разнять, иначе наговорят друг другу лишнего. Платон не учитывает, что его дочка такая же вспыльчивая, как и он. Любят они друг друга невероятно, но и доводить тоже обожают. Юль! Юль, там Егор плачет. Идем к нему!

Верный своему слову, Костя подхватывает жену за талию и тянет в другую сторону. Уже через секунду в длинном питерском коридоре я остаюсь одна.

И что Костя имел в виду, когда говорил, что мне достается Платон? С ним-то я что должна делать? Если его не трогать, так он сам и успокоится, верно?