Соловей и кукушка (СИ) - Разумовская Анастасия - Страница 51

Доктор помрачнел.

— Я не следователь, — заметил, потирая лоб. — Сам по себе диагноз ни о чём не говорит. Ничего не подтверждает и…

— На его месте и с его диагнозом, я бы, наверное, вас убрала…

Дон Северино усмехнулся.

— Видимо, вы плохо понимаете этого человека.

— Хочу понять, как можно лучше, — заверила я его. — От этого, полагаю, зависит моя жизнь.

— Если так, то почему вы остались живы?

— Заинтересовала, как игрушка. Непривычная, непонятная, а потому любопытная.

Доктор побарабанил пальцами по столешнице.

— Я не буду ничего говорить вам о конкретном пациенте. Врачебная тайна — это святое…

Я закрыла глаза, проклиная отсутствие хитрого плана в моей голове. Шантажировать? Подкупить? Что? Что мне сейчас делать?

— Но у меня как раз есть некоторое время, и можно было бы теоретически порассуждать о некоторых патологиях и особенностях мышления пациентов в целом. Возьмём, например, психопатию. Она, конечно, выражается по-разному у всех. Это может быть нечто врождённое, даже переданное по наследству… А может быть приобретённым явлением. Вот представьте, например, что ваш отец — наследник престола. Вы — ребёнок. Предположим, вам года четыре. Вы пережили смерть матери, что для любого ребёнка весьма болезненно, но вы были слишком юны, чтобы это осознавать. Однако на уровне чувств…

Он встал, прошёлся по кабинету. Долговязый, неуклюжий, сутулый. Я внимательно наблюдала за ним.

—… безусловно, травма осталась. А теперь предположите, что, когда вы ехали с отцом в карете куда-нибудь на очередное мероприятие, некий бомбист кинул бомбу. Вы с отцом остались живы, но окружающие вас люди ранены. Ну, кто ранен, кто убит, кто истошно кричит, так как лишился ног…

Доктор пощелкал пальцами, а я поёжилась, вспомнив, что в газетах, которые я спешно пролистывала, когда искала информацию про королеву Арабэллу, была статья про теракт, в котором погиб король Алехандро Третий, отец умирающего сейчас четвёртого. Это был тысяча восемьсот восемьдесят первый год… В газете ничего не говорилось о Ролдао, Криштиане и супруге наследника — Арабэлле Луизе, поэтому я просто пролистнула ту статью…

— Видите ли, ребёнок в четыре года, с одной стороны, достаточно взрослый, чтобы понимать, что вокруг него происходит, а с другой — он не в силах осознать это. Паника, крики, смерть… Всё это, безусловно, способно родить патологию в уже ослабленной смертью матери детской психике. Опять же… Если, предположим, в раннем детстве такого человека не было никого душевно тёплого, способного согреть младенца лаской, то формируется холодная и весьма одинокая личность…

— А если такого человека в пятнадцать лет отправить на войну… — прошептала я.

Доктор бросил на меня внимательный взгляд:

— Безусловно, это закрепит патологию.

Мы оба замолчали.

— Он сказал, что его жизнь — это заключение ребёнка в комнате, из которой можно слышать игры и смех других детей, — вспомнила я.

Дон Северино вздохнул, сел, опустив голову и сжав переносицу пальцами.

— Да-да. Он видит эмоции других людей, но не может их разделить. Его мир это, простите, Антарктида. Вечная мерзлота. Но живой человек не может находиться во льду. Ему нужны чувства, как бы он ни отрицал этого. А из чувств доступных ему…

— Только радость победы?

— Я бы не назвал это радостью, — усмехнулся доктор. — Нам сложно представить, что именно ощущает больной человек, но это не радость. Это… Ощущение жизни, скорее. Яркое чувство, что ты существуешь.

Дон Северино вдруг сладко зевнул, а потом ещё раз. Я едва успела закрыть рот рукой, но не смогла подавить зевка.

— Вот, — чёрные глаза весело глянули на меня, — видите? Любой человек начинает зевать, когда вокруг зевают. Ну или ему, как минимум, хочется это сделать. Порой мы хохочем с человеком, который смеётся, даже не зная, что вызвало этот смех. У психопатов не так. Чужие эмоции находятся словно за стеклом. Мутным стеклом. Но человек — не механическая машина. Он нуждается в эмоциях, в тепле других людей. И тогда он начинает делать всё, чтобы вызвать максимально сильные эмоции. Самое сильное чувство, данное человеку — это боль. Страх смерти. Ужас. Их добиться проще всего.

Мне стало холодно и зябко.

— Но почему не безумное счастье, или радость?

— Мозг человека практически не изучен наукой. Мы, как слепые котята, только нашариваем принципы его мышления. Я полагаю, что даже безумное счастье — более слабая эмоция, чем безумный ужас. Думаю так же, что психопат ощущает внутреннее беспокойство, осознавая свою ущербность. И это пробуждает в нём желание непрестанно доказывать самому себе своё превосходство над другими людьми. В насилии сочетаются обе его потребности: получение чужих эмоций и доминирование, доказательство своей силы, а, значит, того что он умнее, смелее, лучше.

Какой ужас… Чёрно-белый безысходный мир…

— Спасибо. А можно это… вылечить?

Дон Северино внимательно посмотрел мне в глаза.

— Забудьте. Может быть, когда-нибудь, подобные болезни мозга научатся лечить, но… Я могу ещё чем-то вам быть полезен?

— Он… он чего-нибудь боится?

Я замерла, ожидая. Если нельзя вылечить, то, может, получится шантажировать? Освободиться, применив угрозу?

— Нет. Он лишён чувства страха. Любой вызов лишь разжигает жажду насилия.

— А мне показалось, что ему нравится, когда ему бросают вызов, — возразила я.

— Да, нравится. Ему нравится вот этот пожар, который разгорается и согревает лёд. Он способен взять над своими инстинктами вверх, заставив себя ждать, чтобы пламя разгорелось сильнее, но лишь затем, чтобы обрушить потом ещё более тяжёлую расплату. Не обольщайтесь: какой бы долгой ни была игра, конец будет тот же. Для вас. А сейчас прошу простить: меня ждут клиенты. Всё, чем мог…

Я поднялась.

— Благодарю, — я с трудом смогла выговорить эти слова. — Так почему он не тронул вас? Разве вы не представляете для него угрозы разоблачения?

Дон Северино улыбнулся, и эта улыбка показалась мне какой-то беспомощной.

— Нет. Психопаты чаще всего очень наблюдательные люди. Они очень умеют притворяться нормальными, и даже зачастую бывают весьма обаятельны. Потому что с детства учатся разбираться в людях, чтобы лучше маскировать свою ущербность. А я — всего лишь трусливый и безобидный старик, который никогда в жизни не осмелится выйти на улицу, если на ней погас свет.

— Красиво у вас, — произнесла я, когда служительница открыла мне дверь. — Даже удивительно для дома умалишённых…

Это была обычная вежливость, и я вовсе не ожидала, что девушка вдруг вся засияет и ответит.

— Да-да! Дон Северино считает красоту одним из важнейших элементов здоровья. Он уверен, что человек, окружённый красотой и изяществом, непременно станет и душой меняться, тянуться к свету…

«Ролдао, например, — мрачно подумала я. — Прекрасные виды из окна, шикарный дворец, полотна величайших художников мира…». На душе было так паршиво, что я не смогла удержаться, чтобы не укусить:

— Кроме прекрасных мечтаний о прекрасном, для их воплощения ещё и деньги нужны…

— О, у доктора есть меценат, — продолжала сиять неубиваемая служительница психиатрических муз, — его имя — тайна, но вам я расскажу. Это сам Соловей!

— Кто? — переспросила я, замерев.

Должно быть, эту «тайну» болтливая девушка рассказывает всем встречным.

— Ну как же? Вы наверняка слышали о нём: «в сером мареве моря, в сером мареве моря», или «она заглядывала в бездну», или… Да вся Дэлёрия поёт его романсы.

«А остальные жители Аркадии отдают кошельки», — хмыкнула я, но настроение поползло вверх.

— Слышала, конечно. Мне больше нравится «в этот вечер ты была нежна особенно». Но вот только я никогда не видела Соловья вживую. А вы?

Девушка разрумянилась и взгляд её подёрнулся патокой.

— Вы ошиблись. Строка звучит: «в этот вечер ты была особенно нежна». О, это его новый романс…