Берег тысячи зеркал (СИ) - Ли Кристина - Страница 5

Видимо, я получил от неба все, чего желал. Как и заплатил за это немалую цену.

Оставив Имо, примерно через час я вхожу в просторный магазинчик у причала. О чем-то оживленно болтая с покупателем, за прилавком стоит Ки Шин. Как только мужчина уходит, я ловлю ступор во взгляде друга. Он бледнеет, а следом быстро огибает прилавок со словами:

— Живой.

Крепко обняв его, хлопаю ладонью по широкой спине друга, а отстранившись, улавливаю тревогу в его глазах. Шин сразу озвучивает ее причины:

— Я уже не знал, что думать, после новостей из расположения. Сказали, что ты попал в плен к этим… к арабам, кажется. А потом ты пропал. Я не знал, как сказать такое Имо, и слава небесам, что не ляпнул.

— Все в порядке, Шин. Я цел, — ответив, боковым зрением замечаю несколько женщин за стеклом витрины.

Они, не стесняясь, разглядывают меня так, словно я восставший вонхви *(призрак). Шин заметив такой чрезмерный интерес, быстро опускает ролеты, а на дверях вешает табличку.

— И как не стыдно, — хмурясь, он поворачивает ключ в замке, и вовсе закрывая магазин.

— Это не обязательно, Шин. Я ненадолго. Хочу забрать пикап, и поехать в школу к Ханне. У нее сегодня концерт.

Шин немедленно расплывется в улыбке, а обойдя прилавок, достает связку ключей. Взяв их, моей руки касается холод металла. Он возвращает звон в ушах. Будто возрождает звук того, как точно такая же связка звенела в руках талиба. Вакуум исчезает, как только Шин произносит:

— Малышка Ханна так выросла за год. Всегда по дороге домой заходит за банановым молоком. А мой балбес… Айгу-у-у. Отпетый болван, и самый отстающий в классе. А ведь они погодки. И не скажешь, что Бо Гом ее старше. Она ведь даже выше него.

Друг продолжает говорить, а в душе скребет обида. Злость за то, что никудышный я отец, неумелый родитель, ставший совершенно чужим собственному ребенку. Снаружи, я наверное, как и всегда, выгляжу, холодно и закрыто. Однако же никто не знает, какая буря, какое негодование, злость, ненависть, и ярость кипят внутри Кан Чжи Сана. Кипят, испепеляя, как угли. Сперва разгораясь, а следом тлея в груди.

— Мне пора, Шин-ши, — сухо ответив, ловлю укоризненный, но понимающий взгляд.

Шин знает, какой я, а значит, слов не нужно.

— Приходите с малышкой на барбекю в эти выходные на побережье. Мы с Ин Хой хотим устроить для детей кемпинг. Приходи, Сан-ши.

Шин смотрит с надеждой, которую я дать не могу. Ведь знаю, что уже послезавтра вечером обязан прибыть в расположение для получения нового приказа.

Кивнув, я более не говорю ничего, а всю дорогу до школы Ханны, думаю над тем, что лежит в кармане кителя. Крохотный кулон, такой же, как у Бон Ра, выглядит слишком взросло для маленькой девочки. Я это понимаю, но хочу, чтобы он остался у дочери. Пусть так, но я верну ей часть матери. Ведь она так и не смогла увидеть ее.

Затормозив на парковке, бросаю взгляд на приборную панель. До начала концерта еще есть время, потому я не решаюсь выйти из машины, как трус. Белые хризантемы выглядят слишком уныло рядом с двумя букетами роз: нежно розовых и красных.

Имо…

Мать Бон Ра всегда почитала традиции и старые устои. Женщина пережила послевоенное время, а следом ужасный голод. Она никогда не выбрасывает рис, или испорченные продукты. Вернее, таких у нее и вовсе нет. Старушка знает цену боли, страданиям и жизни.

У такого человека я посмел отобрать самое ценное — ее единственную дочь. Не прикоснись я к Бон Ра, не перейди черту раньше времени, возможно, она была бы жива, и болезнь выявили до беременности. Я действительно хотел взять ее в жены, правда, любил. Она стала первой девушкой, которая поняла причину моего постоянного молчания.

В старших классах я был совершенно нелюдим, и вел себя, как отшельник. Не мог иначе. На моей семье лежал несмываемый позор. Я стал сыном убийц, и азартных игроков. И мать, и отец прожигали жизнь, не замечая ни меня, ни того, что я жив, и еще дышу. Их не заботило, голоден я, или сыт, одет, или хожу зимой в драных кроссовках. Родителей не интересовало ничего, кроме денег, на которые они могли купить алкоголь, и сделать ставки. Очень скоро ростовщики нагрянули в наш дом, угрожая забрать меня, как уплату долга. Они могли это сделать, а следом вернуть обратно без одной почки, или одноглазым.

В тот вечер я и попал впервые к Имо в дом. Прибежал весь в крови, как затравленный волчонок, с расширенными от ужаса глазами, и в невменяемом состоянии. Мне было двенадцать, когда я увидел, как человек убивает человека. Представшее перед глазами, навсегда поселило во мне холод. Я перестал разговаривать, прекратил радоваться и улыбаться, забыл, что такое детство раз и навсегда. Однако же миска рисовой каши с ушком и стакан абрикосового сока стали нитью в жизнь. Впервые я ел еду, за которую не должен был отработать, или украсть из холодильника в собственном доме. Впервые, меня не били за то, что съел больше, чем разрешено. Впервые, Кан Чжи Сана посадили у столика на теплую подушку, а не загнали в угол с миской в руке, как собаку.

Вот и поступил я, как зверь, не знающий ничего о жизни…

Закрываю глаза, а передо мной стоит яркое утро, и чонса*(ангел). Бон Ра крутится у зеркала, рассматривая подвенечное платье. Белоснежная ткань, как ореол, сияет в лучах солнца, вокруг фигуры девушки. Моей девушки, и женщины, которая носит под сердцем моего ребенка. Мы слишком молоды, потому нам все кажется правильным. Любой сиюминутный порыв приравнивается к выбору будущего. И я, и она уверены: мы станем счастливы, мы уже счастливы. Трепет в груди мешает говорить во время церемонии. Я хочу произнести все правильно, но голос не слушается. Бон Ра замечая это, берет мою руку в свою, а сжимая ее, ободряющее улыбается. Такой я ее запомню навсегда… Такой… Ведь следом в воспоминаниях станет жить только серая тень от яркой и доброй девушки. Хрупкая и больная, она станет увядать на глазах, а любые уговоры не помогут ничем. Бон Ра умрет, а все, что останется мне — ее свет во взгляде дочери, и такая же улыбка.

За воспоминаниями, не замечаю, как оказываюсь в зале, полном людей. Не обращая на них внимания, занимаю место ближе к сцене, чтобы Ханна меня увидела. Я хочу, чтобы она знала — в этот раз отец сдержал обещание, не смотря ни на что. Наплевав на дикую боль, наглотавшись обезболивающих, фактически сбежав из госпиталя при клинике, я сижу в зале ради того, чтобы увидеть Ханну и сдержать, данное ей слово.

Она прекрасна, как и Бон Ра. Мой маленький светлый лучик, с ямочками на щеках, острым блестящим взглядом, и кукольным личиком. Моя гордость… Она стоит в пуантах так уверено, словно родилась в них, а каждое движение настолько изящное и легкое, будто она парит в воздухе, как маленькая птица. Голос моей малышки дрожит, но только ее взгляд падает в зал, а она замечает меня, Ханна немедленно собирается, играя и танцуя еще лучше. Она старается для папы, а потому я не чувствую ни отголосков боли, ни того, как испарина покрыла лоб, а сердце гулко бьется в груди.

Зал взрывается аплодисментами так громко, что это вынуждает вынырнуть из забвения. Я поднимаюсь с кресла, а хлопая, улыбаюсь настоящей улыбкой. Ее знает только мое маленькое сокровище, и только ей я улыбаюсь открыто, искренне, обнажая не только сердце, но и душу. Ведь ее часть живет в ответной улыбке Ханны. Живет в каждом ее взгляде, живет, как часть меня.

Дочка быстро забегает за кулисы, а уже через несколько секунд мчится ко мне, раскрыв свои руки. Ей тяжело бежать в пуантах, но она не замечает ничего. Она видит только меня.

— Аппа-а-а, — звонкий голосок вызывает трепет в груди, а крепкие объятия возвращают чувство целостности, ощущение счастья, и полноты.

Да, ради этого стоило выжить даже в Аду. Только ради того, чтобы снова тебя обнять.

— Я горжусь тобой. Ты самая красивая, и ты смогла все, как и обещала, — зашептав, огрубевшим от сухих слез голосом, я опускаюсь на корточки, чтобы рассмотреть Ханну.

Она выросла. За этот год, Ханна стала действительно выше, а черты лица дочери, выглядят взрослее. Снова улыбаясь, замечаю, как она радуется обычному букету цветов. Да, милая, ты должна любить цветы. Ты и сама, как папин цветок.