Необыкновенное лето - Федин Константин Александрович - Страница 6
- Предыдущая
- 6/165
- Следующая
В Аткарске Пастухову удалось выбраться на станцию за кипятком. На него поглядывали – как церемонно он нёс в вытянутой руке медный, начищенный до розоватости кофейник, боясь ошпариться или облить светлый костюм. В очереди к кипятильнику он увидел Дибича и пригласил его – если охота – попить чайку.
Устроившись кое-как, они с благодарностью смотрели за нежными руками Анастасии Германовны: она раздавала чайной ложечкой мелко наколотый сахар, выкраивала перочинным ножом кусочки хлеба и все говорила молчаливой своей лучистой улыбкой, что как, в сущности, мило располагает такая вот поездка в вонючем вагоне, с мухами и картёжниками, навстречу полной неизвестности, туда, куда вовсе не собираешься ехать, как это приятно, если, конечно, умеешь себя хорошо держать в обществе и вот так, как она, обаятельно оттопыривать мизинчик.
– Так вы, значит, Хвалынский? – спросил Александр Владимирович. – Я ведь тоже Хвалынский. Пастуховых – не слышали?.. Ну да, мой покойник родитель давно оттуда, а я последний раз был там юношей. В городе нас мало знали. У нас когда-то в уезде была усадьба. Нынче о таких вещах не говорят…
Он хитро прищурился на Дибича. Отвинчивая с фляги пробку, он вспомнил, как иногда в петербургском своём кабинете говаривал гостям, показывая на мебель карельской берёзы: «Это ещё хвалынская, дедовская… отец пустил поместье по ветру… только и осталось…» Сейчас весь дом, вместе с карельской берёзой, был брошен в Питере на произвол, и Пастухов сердился, что голова не упускала случая напомнить об этой неприятности, – он по природе не любил неприятностей.
– Вот тут, в волшебной фляжке, содержится кровь ведьмы, – сказал он с загадочной строгостью в лице и плеснул немножко Дибичу в чай. – Я слил сюда все подонки, какие оставались в буфете, – коньяк, ром, водку и какую-то бабью наливку. Можете представить, когда я разболтал – пошла – пш-ш-ш! – пена. Проглотишь одну ложку – и в жилах просыпается черт.
Дибич глотнул чай и, прислушиваясь к действию напитка, недоуменно поднял брови: и правда, чудесное, давно не испытанное проказливое тепло разбежалось по всему телу. Пастухов с удовольствием засмеялся.
– Послушайте, – сказал он запросто, как старому знакомому, – чего вы только не перевидали, наверно, у немцев, а? Если не противно вспоминать, расскажите. Ну, хоть самое главное.
– Самое главное? – будто к себе обратился Дибич, задумываясь. – Не знаю, как я отвечу на это лет через десять. Если тогда будет интересовать такой вопрос и если протяну ещё десять лет. Может, к тому времени немцы будут непорочными духами? Может, и во мне все выродится? А сейчас я помню только два чувства, с какими у них жил: я хочу есть и я хочу бежать. Это и было самое главное.
– Тоска? – подсказал Пастухов.
– Да, конечно, тоска. Ну, не совсем – тоска. Разумеется само собой, тянуло к дому, – свою ведь землю по-настоящему поймёшь на чужбине, это так. Но больше всего хотелось – доделать. До конца доделать.
– Что доделать?
– Войну доделать. Понимаете, так иной раз жутко становилось, что все – зря!
– Зря?
– Ну да, зря, попусту прошли через истребление. Это ещё у меня с фронта. Люди столько перенесли, – я все видел, вот этими глазами… окрошку, окрошку из людей! Иногда ведь не разберёшь, бывало, где щепки, где кости солдатские, где грязь, где кровь, – всё вместе. Я долго верил, что доконаем. И страшно хотелось самому доконать, чтобы непременно своей рукой.
Дибич сжал маленький, костлявый кулачок и с отчаянной тоской постукал им об острую коленку. Он сидел низко на скатанной в комок шинели, и колени торчали вровень с грудью. Щетина вокруг его загоревшегося лица топорщилась, когда он начинал торопиться говорить.
– Я как попал к ним, так дал себе слово, что убегу. А тут ещё голод. Из издевательства ведь голод, не по нужде. Если бы пленным давали хоть десятую долю того, что они вырабатывали. Ну, скажем, картошки. А то ведь одни бураки. И тут все то же, как на фронте, – истребление. Участок нам на кладбище отвели, – я сидел в Гросс-Пориче, небольшой лагеришко, тысячи на три, – так мы каждое утро волокли туда покойников. Одни животом мучились, не выносили бурака. Другие унижения не могли стерпеть, руки на себя накладывали. Почти всякую ночь – простите (взглянул он на Анастасию Германовну и сбавил голос) – в отхожем месте удавленников из поясков вынимали. Я тогда твёрдо думал, что все это мы немецким чертягам сквитаем. И утёк. В первый раз – с прапорщиком одним.
– Поподробнее, – вставил Александр Владимирович, усаживаясь как можно удобнее.
– Дело простое. Русскому человеку плен – именно как поясок на шее. Французы, те – другие. У нас в офицерском бараке было половина на половину – французы и мы. Те как прибыли, так сейчас за устройство: крючочки деревянные прибивать для фуражек, распялочки делать для мундиров – прямо парижский салон. Барышни на стенках, песочек под ногами, посылочки от Красного Креста, купля-продажа. Смеются, поют что-нибудь католическое, по-латыни либо по-французски, весёлое, как марш. И все чего-нибудь пришивают, натирают, всегда руки в ходу. А русский сидит часами, глаза – в небо, на облачко какое-нибудь, а если запоёт, то плакать хочется. Вдруг, правда, развеселится, пойдёт в пляс, так что с чердака опилки сыпятся. А потом опять сядет, куда-то в одну точку уставится, да этак на неделю. Ну, вот и я смотрел, смотрел на небо и – прощай!.. Техника известная: надо ждать, когда в полях хлеба поднимутся и колос отцветёт. Вызвался я работать: офицеры работали только по своей воле. Вместе с солдатами стал ходить в поле, окучивать бураки. Пригляделся. В конце нашего поля – лесок, небольшой, разрисованный, как все у немцев, – насквозь просвечивает. За ним узкоколейка и дальше – хлебное поле. Начал я нарочно отставать, будто не справляюсь, и вижу – один прапорщик, тоже из офицерского барака, все норовит замешкаться, отстать ещё больше, чем я. Скоро мы с ним объяснились и, чтобы не мешать друг другу, решили пробовать счастья вместе. Первое время за нами очень чутко приглядывали, потом свыклись. Ландштурмист из конвоя все посмеивался – мол, крестьянская работа не для офицеров. Мы поддакивали – спины, мол, непривычные, не умеют кланяться. Убежали мы за полчаса до шабаша, к вечеру, перед самой поверкой. Расчёт был такой, что надо не больше четверти часа, чтобы перебежать леском через узкоколейку и поглубже залечь в хлеб. А когда на поверке недосчитаются, конвоирам надо будет вести пленных в лагерь, и пока дойдут и нарядят погоню – стемнеет, и мы укроемся как следует, тут же, неподалёку, и заночуем. Обыкновенно стараются уйти сразу как можно дальше, а я убедил компаньона, что надо дольше лежать поблизости, потому что поиски ведут с каждым истёкшим часом все дальше от места побега, и мы перехитрим – пойдём не впереди, а позади погони. Так все и вышло. Едва мы залегли в хлебе, как раздалась тревога: конвоиры выстрелили и забили в трещотки, вроде таких, как у нас по садам скворцов гоняют. Тут, к нашему счастью, проползал по узкоколейке товарный поезд и все звонил, – колокол у них паром работает, как заведёт – конца нет. За этим звоном тревога была не очень заметна, сельчане в окрестности не обратили внимания. Ну, мы-то хорошо слышали, у нас больше всего уши работали. Ночь прошла тихо. Мы лежали в котловинке, посереди поля, и к рассвету набили полные карманы зёрна – оно уже сильно налилось, и мы подкрепились. В хлебе мог остаться наш след, как мы ползли, но и тут нам повезло: с восходом подул ветерок, расправил примятый колос, и мы пролежали весь день, словно в тайнике. Жажда только мучила, воды мало захватили в бутылочке из-под одеколона – французы дали бутылочку. Ночью мы пошли и в первый переход перевалили горы на австрийской границе – мечтательные, знаете, места. К утру опять оказались в долинке, опять залегли в хлеб. Это уже в Чехии. Мы очень рассчитывали, что у чехов будет свободнее и что, может, население поддержит. Но показываться все боялись. Так и пошло: днём лежим в поле, ночью маршируем. Жильё обходим, как где огни, так – подальше в сторону. На пятые сутки мы ослабли: хлеба ни крошки, одно сырое зерно. Я ещё ничего – тогда был крепкий, а прапорщик мой завёл подговоры, что, мол, не лучше ли объявиться, всё равно поймают, либо умрёшь в поле. Лежит вечером, как камень, – не поднять. К утру разойдётся, а потом свалится и спит. Ну вот. Ровно неделя исполнилась, как мы ушли, и вот лежим мы полднем в кустах. Рядом – выгон, стадо пасётся. И забредает в кусты корова. Полнотелая такая, крупная, по белому рыжими разводами, и вымя – в ведро, из сосков молоко капает. Взглянул я ей в глаза – мол, не подведёшь, кормилица? И она на меня так сердечно посмотрела, со слезой, – мол, пожалуйста, вполне сочувствую, – и просто так отвернулась к кусту и начала щипать. Подполз я под неё, подставил рот под сосок и стал доить. Даже голова кругом пошла, точно пьяный сделался. Глотаю, облился весь, за ворот налилось, тепло так. Потом пальцы свело от усталости, а я все дою и дою. Пододвигается ко мне прапорщик, пусти, шепчет, дай мне! Я говорю – ложись с другого бока. Он заполз, лёг, но моя голова ему мешает, и никак он не может приспособиться. Тогда я оторвался, уложил его и стал ему доить в рот, как в дойницу, сразу из двух сосков. Только слышу – шаги. Говорю – кончай, ползём! И отползаю в чащу. А он снова берётся неумелыми руками теребить вымя и ничего будто не слышит, – в кустах пошёл треск, совсем близко. И вдруг смотрю – паренёк-подросток, видно – пастух, шляпка на нём такая востренькая, раздвинул листву и замер – увидел под коровой человека. Не успел я подумать – что лучше? – заговорить с ним или таиться, ждать, как он себя поведёт, а он – прыск назад и – бегом!.. На том наше путешествие и кончилось… Залегли мы в самую чащобу. Но слышим – вокруг голоса, и все ближе сходятся, с разных сторон. Подняли нас, – куда уйдёшь? Я думаю – хорошо, что поймали чехи-крестьяне, хоть бить не будут. Стал с ними по-русски, они качают головами: так, мол, оно так, ну, а всё-таки пожалуйте в холодную. Думал я, они для вида подержат нас, а потом дадут бежать дальше. Да только мы с толпой подходим к деревне, смотрим – на велосипеде полевой жандарм, австрияк. Ну, тут сразу разговор другой… Обидно, знаете, мне было, что взял нас австрияк. Я в шестнадцатом году, в наше наступление, этих тонконогих целыми бреднями в плен брал. Один мой батальон почти тысячу человек в Россию отправил. А тут… да что говорить!.. Вернули нас этапом в Гросс-Порич, заперли в штрафной барак, лишили меня оружия…
- Предыдущая
- 6/165
- Следующая
