Вельяминовы. За горизонт. Книга 2 (СИ) - Шульман Нелли - Страница 47

– Вам это и так удалось, Леонид Александрович. Видно, что вы… – она смешалась, – в общем, жили в другое время… – тонкие пальцы вытащили из его портсигара папиросу:

– Я редко курю, это плохо для голоса, – Лада выпустила дым в открытое окошко, Эйтингон смешливо закончил:

– В общем, вы хотели сказать, что я старомоден… – Лада ткнула окурком в пепельницу:

– Иногда это хорошо, товарищ Котов… – Эйтингон махнул на памятник:

– Настолько старомоден, что помню его… – Лада ахнула:

– Маяковского? Расскажите… – всю дорогу до Петровки Эйтингон рассказывал о Москве двадцатых годов, о Мейерхольде и Вахтангове, о нэпманских подвальчиках и синематографах, о выступлениях поэтов и художественных выставках:

– Поэтому я и считаю, что мало одного желания говорить правду… – страстно заметила Лада после спектакля, – ребята стараются, но видно, что они не знают происходящего сейчас на… – она осеклась:

– В общем, чтобы жить в искусстве, нельзя забывать о прошлом, но нельзя и отгораживаться от настоящего. Мы ставим так, словно не было Мейерхольда и нет Сэмюеля Беккета… – Эйтингон вспомнил строки из досье:

– В прошлом году, участвуя в пробах для фильма Росселини в Риме, она сыграла мальчика, в «Ожидании Годо». Роль без слов, незнание языка ей не помешало. Она всего два раза выходила на сцену, в каком-то небольшом театрике, но имела успех… – за Ладой в Риме надзирали работники, занимающиеся безопасностью советского посольства. Эйтингон вздохнул:

– За Маяковским тоже следили в его заграничных поездках. Бедная девочка, она могла сниматься у Росселини, играть на лучших европейских сценах. Вместо этого она получает двадцать пять рублей в день, за роль свежеиспеченного советского адвоката, комсомолки, защищающей пошедшего по кривой дорожке сына врагов народа… – сценарий слезливой драмы тоже написал товарищ Королёв. «Современник» ставил его пьесу о трагической любви Горского и погибшей на баррикадах пресненской ткачихи. Лада коротко заметила:

– Репетиции начинаются осенью, а «Первое дело» выйдет на экраны в мае. Но фильм не фестивального уровня, – она приняла у Наума Исааковича пальто, – хотя мне пришло приглашение в Канны, от оргкомитета… – Эйтингон не сомневался, что Ладе измотают душу на комиссиях:

– Она уже ездила за границу, но ее опять будут спрашивать о решениях Двадцать Первого съезда и борьбе кубинских коммунистов. Кстати говоря, в Риме она играла в театре, не дожидаясь позволения министерства культуры. Удивительно, что ей это сошло с рук. Наверное, ее прикрыл Королёв… – к облегчению Эйтингона, автора Лады на спектакле его конкурента было не встретить. Наум Исаакович, впрочем, предполагал, что бывший воспитатель пермского детдома его не узнает:

– Для Лады он тоже герой, вроде меня, только гражданской войны. Понятно, что молодежь сейчас видит в нас примеры для подражания. Она с ним живет не из-за любви, а потому, что она сирота, она ищет отцовской заботы… – заметив в фойе машущего ей парня, в полосатом шарфе и куртке, Лада повернулась к Эйтингону:

– Здесь мои друзья, художники, архитекторы. Учась во ВГИКе, я много позировала, это полезно для актрисы… – Лада провела волнистую линию, вдоль бедра, – начинаешь лучше ощущать тело. Меня даже выставляли, то есть картину, со мной. Мы обычно собираемся у меня на Пресне… – Эйтингон развел руками:

– Не смею вам мешать. Спасибо за приглашение, очень интересная постановка. Я, разумеется, довезу вас и ваших друзей домой… – Лада насадила на голову шляпу:

– Еще чего не хватало, – девушка коснулась его руки, – никуда я вас не отпущу, Леонид Александрович… – водку и томатный сок они купили в Елисеевском, Лада вытащила из кухонных шкафов шпроты и кабачковую икру:

– Я снимаю квартиру с девушкой, тоже актрисой, – объяснила она, – у нее сейчас съемки в Средней Азии… – Лада жила в покосившемся деревянном домике, по соседству с церковью Рождества Иоанна Предтечи.

Юноша в полосатом шарфе откашлялся:

– Я хотел прочесть… – он внимательно посмотрел на Эйтингона, – нет, это не буду. Вам сейчас нужно другое, Леонид Александрович, поверьте поэту… – свои стихи он читал тише, чем чужие:

Наум Исаакович подумал:

– Он прав. Он юнец, но он прав. Именно это мне сейчас и нужно. Он настоящий поэт, они всегда все понимают… – Лада и черноволосая девушка, тоже автор, как она представилась Эйтингону, появились в дверях с эмалированной миской винегрета. Юноша пожалел:

– На «Кровавую Мэри» ушел весь сок, придется допивать портвейн. Откуда вы знаете английский язык, Леонид Александрович… – готовя аперитив, Эйтингон развлекал ребят байками о знаменитых коктейлях:

– Совсем, как в Мурманске, когда мы устраивали застолье для Матвея, – он поднялся, – ладно, попрощаюсь и надо ехать, полночь на дворе… – он отозвался:

– В двадцатые годы все молодые инженеры его знали. Нам выписывали американские журналы, для практики в языке, на производство приезжали иностранные специалисты… – девушки захлопотали у стола. Он тихо вышел в обклеенную ободранными обоями переднюю. Телефоны жилицы записывали на стене, у старомодного аппарата. Найдя среди вороха студенческих курток свое пальто, он замер. Пахнуло горьким ландышем, по скрипучим половицам простучали каблучки. Она носила черное платье с неглубоким вырезом, светлая челка падала на подведенные глаза:

– В Венеции газеты сравнивали ее с Бриджит Бардо… – Эйтингон поклонился:

– Спасибо за отличный вечер, Лада Михайловна, мне пора в гостиницу… – она перебирала в пальцах медную цепочку на шее:

– Вы звоните… – девушка шагнула вперед, – звоните, пожалуйста, Леонид Александрович. Я буду… – прохладные губы коснулись его щеки, – в общем, я всегда рада видеть вас… – прислонившись к стене площадки, Эйтингон нашел портсигар. Сердце отчаянно билось, он щелкнул зажигалкой:

– Нельзя, она молодая девушка, а ты старик и зэка. Тебе нужны только сведения о Саломее, больше ничего… – не заводя машину, он еще долго курил, глядя на танцующие тени, в освещенных окнах Лады.

Омлет в Суханово готовили на знакомый Джону советский манер. Белая, поджаренная сверху масса пружинила под алюминиевой ложкой. Несмотря на либерализм правил, вилок здесь не давали. Из стальных мисок вкусно пахло овсянкой. По кружкам разлили крепко заваренный, сладкий чай. На пайку полагался кубик сливочного масла. Половину герцог кинул в кашу. Вторую он аккуратно размазал черенком ложки по, как выражался Волк, полубелому хлебу. Сверху доносилось шуршание, загремела миска. Джон высунулся с нар.

Фальшивый Князев, как его звал герцог, смутился:

– Извините. Неудобно есть на койке… – по военной осанке парня Джон понял, что тот имеет отношение к армии:

– Вообще его надо пожалеть… – герцог повертел ложку, – он действительно сирота, он понятия не имел о настоящем положении дел… – Джон тоже не собирался рассказывать Саше правду:

– По крайней мере, не сейчас, – поправил он себя, – разоблачение сказок Кепки подождет. Пусть парень верит тому, чему верит, это не моя забота… – о Констанце или судьбе Волка с Марией юноша ничего не знал:

– Он был на перевале, он видел гибель группы, – размышлял герцог, – однако он настаивает, что ожоги получил, греясь с выжившими у разведенного костра… – Джон ничего не помнил:

– Он утверждает, что в меня стрелял его погибший напарник… – доев омлет, он принялся за кашу, – но как я узнаю, правда это, или нет… – свободной рукой он коснулся нового шрама на правом боку, под тюремной курткой:

– Лубянка так хочет получить от меня хоть какие-то сведения, что они начали пытки, несмотря на ранение. Хотя сюда они не бьют, опасаются опять отправить меня в госпиталь… – ему надо было подумать.