Вельяминовы. За горизонт. Книга 4 (СИ) - Шульман Нелли - Страница 60
- Предыдущая
- 60/145
- Следующая
Плевок стек по лицу Генриха, юноша выпрямился:
– Ты упал в сортире, такое случается. Пить надо меньше, гегемон… – закрутив воду, они вышли из туалета. Грохнула дверь, Генрих вздохнул:
– Теперь я хотя бы знаю, что они живы. Спасибо и на том, как говорится… – справившись с головокружением, поднявшись, он стал приводить себя в порядок.
Сквозь треск в динамиках импортного приемника раздался уверенный голос:
– С вами Лондон, последние известия. По самым точным данным завтра Центральный Комитет КПСС… – треск стал сильнее, в приемнике что-то взвыло, голос потонул в белом шуме. Забулькал коньяк, кто-то пьяно хихикнул:
– Объявит о своем роспуске… – очистив стол в мастерской Неизвестного от папок с эскизами, Надя аккуратно застелила его газетой:
– Аккуратно, – она бросила взгляд на пустые консервные банки, на разводы пепла и бутылки на полу, – что было, как говорится, то прошло… – в углу на постаменте стоял готовый к отливке гипсовый бюст:
– Это мы сделаем в бронзе, – сказал ей мэтр, – как у француза, что лепил Марианну. Стиль непохож, но… – Надя напоминала мать. Девушка смотрела на упрямый очерк подбородка, высокий лоб, взлетающие вверх, словно раздутые ветром волосы:
– Это проволока, – объяснил Неизвестный, – в отливке получится бронзовый вихрь… – мэтр помолчал:
– Думаю, бюст не вызовет критики. Назовем его как-нибудь… – он пощелкал крепкими пальцами, – верноподданно. Например: «Юность страны Советов»… – Надя уловила мимолетную улыбку на его лице. Рядом с бюстом возвышалась закрытая холстом фигура:
– Это черновой вариант, – скульптор чиркнул спичкой, – но статуя будет в камне… – он задумался, – в темном граните. Или в стали, словно решетки и воронки НКВД… – коленопреклоненная женщина закрывала руками лицо:
– Скорбь, – поняла Надя, – он человек не этого мира, он все увидел в моих глазах… – они не говорили о Надиных так называемых гастролях или ее операции. Сначала скульптор велел ей выпрямиться на подиуме:
– Нет, нет… – он ходил вокруг кома глины, – все не так, все не то… – он вгляделся в Надю:
– Согнись, – велел Неизвестный, – словно ты что-то вырываешь из себя. Руки вниз, согнись еще, почти до пола… – Надя почувствовала тупую боль в животе:
– Я спала под наркозом… – слезы навернулись на глаза, – а из меня в это время уходила жизнь, то есть две жизни… – ей почти ничего не сказали об операции. Она только знала, что беременность развивалась неправильно:
– Теперь у меня может никогда больше не быть детей… – темноволосый, голубоглазый мальчик цепляясь за ее руку, тащил за собой грузовик. По носу ребенка рассыпались летние веснушки. Девочка с глазами темного каштана накручивала на палец рыжие, кудрявые волосы. Мальчик отпустил ладонь Нади. Дети скрылись в белесой пелене, вставшей перед глазами.
В носу защекотало, Надя почувствовала резкий запах ацетона:
– Нашатыря нет, – сварливо сказал Неизвестный, – в шкафу лежат консервы. Сейчас я тебе открою банку и ты ее съешь при мне. Иначе вместо сеанса у нас получится путешествие на карете скорой помощи. Поешь и выпьешь чаю с булкой и сахаром… – Надя помотала головой:
– Просто чаю, пожалуйста… – она жевала кильки в томате под пристальным взглядом мэтра. Неизвестный забрал у нее банку:
– На человека стала похожа, – заметил он, – хотя для фигуры было бы лучше, чтобы… – оборвав себя, он кивнул на подиум:
– Вставай на колени. Теперь я знаю, что нам делать… – работая с глиной, он бормотал себе под нос стихи. Надя прислушалась:
Есть женщины сырой земле родные,
И каждый шаг их – гулкое рыданье,
Сопровождать воскресших и впервые
Приветствовать умерших – их призванье.
И ласки требовать от них преступно,
И расставаться с ними непосильно….
Девушка робко спросила:
– Это чьи… – Неизвестный коротко ответил:
– Мандельштама, он погиб в лагере, до войны. Я тебе дам распечатку… – тонкую стопку слепых машинописных копий Надя сунула себе в сумочку:
– Он тоже читал Мандельштама, – рыжеватый крепкий парень разливал коньяк, – он из Ленинграда, поэт… – кроме Мандельштама, гость, представившийся Иосифом, прочел и свои стихи:
– О еврейском кладбище, – Надя вздохнула, – я по лицу Ани видела, что она тоже думает о маме… – сестра появилась на вечеринке вместе с Павлом:
– Ему не наливать, – предупредил остальных гостей Неизвестный, – младший Левин у нас обойдется лимонадом… – по рукам ходил альбом брата, с набросками перезахоронения Сталина на Красной площади:
– Ты сказал, что ночевал у приятеля, – упрекнула Павла Аня, – как вас занесло на площадь… – подросток смешливо отозвался:
– Мы гуляли, вот и все. Сквозь оцепление было кое-что видно… – Павел не рассказал сестрам о драке, почти случившейся в туалете ДК:
– Хотя он бы и не полез в драку, – поправил себя младший Левин, – он трус, как и остальные его коллеги, то есть остальные мерзавцы. Мой так называемый отец, – он раздул ноздри, – тоже трус. Он держал маму взаперти, почти на зоне, а когда она хотела сбежать, убил ее… – Павел не испытывал никакого желания увидеться с отцом:
– Думаю, его расстреляли с Берия и остальной бандой, – мрачно сказал он Ане по дороге, – а если нет, то надеюсь, что мы с ним никогда не встретимся… – по мнению Павла, сестрам было незачем знать о комитетчике:
– Аня у меня даже не спросила, кто он такой. Она решила, что пьяный невежа, решив понадеяться на лучшее, пригласил ее на танец. Пусть так и остается, это для всех спокойнее… – Аня и Надя сидели за столом рядом:
– У меня голова кружится, на вас глядя, – весело сказал ленинградский гость, передавая им коньяк, – девочки-сестры… – встрепенувшись, он нашарил на столе завалявшийся карандаш:
– Девочки-сестры, это надо записать… – Аня шепнула Наде:
– Они всегда такие, что ли, рассеянные… – в темных глазах Нади мелькнул смех:
– Когда надо, рассеянные, когда надо, сосредоточенные. Иосиф, видишь, стихи записывает… – парень покрывал криво оторванный от газеты листок паучьими буквами:
– Приезжайте в Ленинград, – он покусал карандаш, – мы с друзьями покажем вам город, проведем в музеи, погуляем… – Аня подняла бровь:
– Летом, в белые ночи. Возьмем с собой Павла, у него будут каникулы… – выдохнув дым, Надя неслышно сказала:
– Павел словно оружие против незваных ухажеров. Кто захочет иметь дело с подростком… – до них донесся громкий голос брата:
– Никогда в жизни ты такого не напишешь… – он издевательски прищурился, – ты у нас мастер компромисса:
– Под шелест листьев и афиш ты спишь, Нью-Йорк, ты спишь Париж… – Павел схватил из банки дымящийся окурок:
– Я не сомневаюсь, что тебя пустят и в Нью-Йорк и в Париж… – Аня отозвалась:
– Еще и с дурно воспитанным подростком. Ты говорила, что поэту к тридцати годам, а Павел с ним разговаривает, как с приятелем по школе… – Надя затянулась сигаретой:
– Скорее, с неприятелем, но он прав… – она внезапно спросила:
– Иосиф, а вы пойдете на компромисс, чтобы вас напечатали… – упрямые глаза ленинградца напомнили ей взгляд доктора Эйриксена. Он поднял голову от газеты:
– Мое дело писать, а остальное, – он повел рукой, – остальное, это не о поэзии, дорогие девочки-сестры… – собеседник Павла, высокий молодой человек в модном кашемировом свитере, раскраснелся:
– Я написал «Бабий Яр», напишу и об этом. Стихи напечатают, о перезахоронении должны знать все… – он поднялся, слегка покачиваясь:
– Послушайте! Безмолвствовал мрамор, безмолвно мерцало стекло, безмолвно стоял караул… – его голос перекрыл внезапно оживший приемник:
– Ночные новости из Лондона. Завтра в Москве будет объявлено о переименовании Сталинграда в Волгоград… – Аня сжала руку Нади:
– Я верю, что теперь все пойдет по-другому… – окурок зашипел в банке, Надя залпом выпила коньяк. Колючие звезды ноября мигали над Москвой, во дворе завывал ледяной ветер:
- Предыдущая
- 60/145
- Следующая