"Вельяминовы" Книги 1-7. Компиляция (СИ) - Шульман Нелли - Страница 4

После смерти Васи отец написал ей долгое письмо, заклиная никому не выдавать их семейной тайны, а уж тем более — будущему мужу, буде таковой найдется.

— Помни же, Феодосия, — писал Никита Судаков, «что тайна сия велика, есть, и немногие знатные роды Новгорода передают ее из поколения в поколение. Василий, твой покойный муж, знал о ней, ибо Тучковы, хоть и были изгнаны из Новгорода, тайной этой также владели.

Однако ежели кто сторонний узнает ее, то всем нам грозит смерть на дыбе и на костре, как мученикам, погибшим за веру от рук архиепископа Геннадия, проклято да будет имя его. В церковь же ходи, иконы дома держи, и поминай имя Иисуса, как ни в чем не бывало, ибо я уверен в твоей твердости, дочь моя. Письмо это по прочтении сожги, дабы не попалось оно случайно чужим глазам.

И там же, внизу была приписка: «Люди в Москве совсем не похожи на новгородцев, и не ценят учености. Поэтому скрывай и начитанность свою, дабы не вызвать подозрений».

Феодосия вздохнула и утерла слезинку, выкатившуюся из глаза. Она выросла на вольном северном воздухе, и попала из уютного родительского дома в любящие объятия Васи Тучкова, хоть и жившего в Твери, но духом тоже новгородского. Ей было тяжело в шумной, душной, людной Москве.

После смерти мужа, готовясь к отъезду в Москву, она сожгла все рукописные тетради с молитвами — даже через пятьдесят лет после страшной казни архимандрита Кассиана в Новгороде и дьяка Курицына сотоварищи в Москве, уже само хранение этих манускриптов было смертельно опасным. Однако Феодосия помнила все молитвы наизусть — не их ли она шептала с самого детства, при задернутых занавесях и зажженных в подполе дома Судаковых свечах? Там собирались те немногие истинно верующие Новгорода, кто передавал из поколения в поколение память и знание об учении, за которое умерли их деды и прадеды.

Феодосия медленно сняла с шеи нательный крест, и, поднявшись, повернувшись, прочь от заката, залившего Москву кроваво-красным светом, зашептала тайную молитву.

Царица Анастасия Романовна проснулась не в настроении. В покоях было душно, и даже настежь распахнутые окна не помогали. Над Москвой вот уже который день собирались грозовые тучи, но дождь проливался все больше над окраинами. Ливни шли в Коломенском, в Измайлово, над Воробьевыми Горами.

Здесь же, на Красной площади, было пыльно и грязно, и даже кремлевский сад как-то поник, деревья стояли с вялыми листьями, и только одуряющее пахло пышно цветущей сиренью — от ее аромата у беременной на третьем месяце Анастасии всегда болела голова.

Она вытянулась на ложе и огладила свое все еще по-девичьи стройное тело ладонями.

Царю Ивану она пока ничего не говорила — супруг ее обладал нравом непредсказуемым, и, узнав о том, что Анастасия в тягости, мог приказать запереть ее в покоях — сохранения чрева ради.

Именно так, лежа на спине, она и провела почти половину своей первой беременности — бабки-повитухи с чего-то решили, что Анастасия может скинуть младенчика, и сколько она не уверяла их, что ее мать родила восьмерых и до последних дней ездила в возке, и ходила в церковь — старухи были непреклонны. К ней приглашали шутов, шутих и сказительниц, однако Анастасии больше всего хотелось сбежать по кремлевскому холму босиком к Москве-реке, шлепать там голыми пятками по мелководью, брызгаться теплой речной водой и смеяться взахлеб.

И девочка-то все равно тогда родилась хилая, как котенок, болезненная, и не прожила и трех месяцев. «В этот раз все будет по-другому», — пообещала себе Анастасия и тут же осеклась — она и в ту беременность обещала себе прекратить пьяные выходки супруга и его друзей, и чем это все закончилось? Лежала, как жук, перевернутый на спину, и даже ребенка здорового произвести на свет не удалось.

Царь Иван, хоть и любил жену, однако ж, крутого нрава всего сдержать не мог, да и не хотел — а дразнить его невместным поведением было и вовсе неразумно. В гневе Иван становился весьма опасным, и Анастасия, увидев его таким несколько раз, навек зареклась злить своего супруга.

Ох, и радовалась же ее семья, когда на смотре боярских девиц из, тысячи красавиц Иван выбрал именно ее — дочь небогатой вдовы. Анастасия хорошо помнила все унизительные проверки, интриги и зависть, и то, как однажды ночью она проснулась от шороха в опочивальне — девицы спали там целыми десятками.

Царь Иван стоял совсем близко, наклоняясь над ней, и внимательно изучал ее лицо.

Анастасия чуть не закричала от ужаса, но Иван быстрым, каким-то кошачьим движением зажал ей рот ладонью. Она смотрела расширенными от страха глазами на удалявшегося прочь царя — он был высокий, сухощавый, и двигался легко, как рысь.

Потом она поняла, что каждую ночь царь в одиночестве обходил опочивальни с девицами, любуясь их сонной прелестью, отмечая тех, кого потом отберут в число счастливых двенадцати, а из них уже царь и возьмет себе одну-единственную.

Когда Иван, по обычаю, обойдя все двенадцать девиц, остановился перед Анастасией и протянул ей вышитый платок — знак его выбора, она чуть не потеряла сознание от волнения.

Однако сомлеть в эту минуту означало смерть — не только для нее, но и для всей семьи.

Сразу же могли пойти слухи, что избранная царица нездорова, и что мать ее скрыла это, отправляя ее на смотрины. Анастасия представила себе ссылку куда-нибудь в Заонежье, сжала зубы и с поклоном приняла платок.

Иван вдруг улыбнулся, чем чрезвычайно удивил ее — лицо у него было недоброе, даже хищное, но сейчас в его желто-зеленых глазах плясали искорки смеха.

Позже Анастасия поняла, что у мужа ее настроение меняется так же быстро, как и погода в весенней Москве. Надо было отдать должное Ивану — он не заставлял Анастасию участвовать в своих забавах, по-своему оберегая и уважая ее. Однако слухи, слухи — на чужой роток не накинешь платок.

Анастасия потянулась и хлопнула в ладоши. Таз для умывания внесла Феодосия, и царица еще раз, как всегда, поразилась красоте этой скромной новгородки.

— Доброго утра, царица-матушка — пропела своим северным говором Феодосия. «Хорошо ли спалось?»

— Да не очень, — зевнула Анастасия. «Все духота эта, да и воняет здесь, в Москве, ужасно».

— Так, царица-матушка, как не вонять, ежели не убирали в покоях уже неделю. — Феодосия подала Анастасии богато вышитое полотенце. «Девки-то прислужницы совсем разленились, только языками чешут».

Анастасия покраснела. Она знала за собой этот грешок — проведя детство в бедной усадьбе, она зачастую даже не знала, как справиться с леностью слуг. Сама же убирать она не хотела — невместно это было царице московской!

— Так может, Федосья, ты хоть их приструнишь? Правда, вон какие-то тряпки грязные валяются — Анастасия указала в угол опочивальни, где было кучей свалено ношеное белье.

«Как тут еще клопы не завелись — ума не приложу!»

— Ну, мух-то и так хватает, — сухо заметила Феодосия, убирая таз с полотенцем. «Вот что я вам скажу, государыня-матушка, берите возки и поезжайте на день в Коломенское. Там тишина, не то, что здесь, в Москве — гвалт беспрестанный. Отдохнете, искупаетесь — с такой жарой, говорят, вода в реке, будто молоко парное. А я останусь, да и уберемся тут, как следует».

Прасковья Воронцова, готовившая в соседней горнице платье царицы, замерла, прислушиваясь, с летником в руках. «Самое время», — подумала она, «без лишних ушей оно и легче завести разговор».

Когда возки, груженные царицей, ближними боярынями, мамками и сенными девками медленно поползли через наплавной мост, соединявший Тверскую и Серпуховскую дороги, Прасковья с Феодосией согнали в покои царицы прислужниц и начали уборку.

Сами боярыни заперлись в опочивальне царицы и принялись за разбор ее платьев — Анастасия, ровно малый ребенок, едва поносив, бросала в угол покоев опашени с драгоценными камнями и расшитые летники.

— А что, боярыня, — сказала Прасковья, искоса взглянув на Феодосию, — долго ль еще вдоветь-то располагаешь? Не пора ли тебе своим домком зажить?