Триумф и трагедия императора - Тарле Евгений Викторович - Страница 63

Таков среди многочисленных высказываний Маркса о Бонапарте социологический и психологический анализ политики и личности Наполеона в этом месте «Святого семейства». Маркс даёт здесь замечательное указание того, как историк, анализируя классовую почву, из которой выросла данная политика, не должен забывать в то же время о личностях, конкретных руководителях этой политики, их характере, их индивидуальных особенностях. Когда Маркс говорит о «либеральной буржуазии», ставшей «добычей» Наполеона, он имеет в виду ликвидацию Наполеоном политических принципов либеральной буржуазии, считавшей идеалом государства конституционную монархию, присвоение Наполеоном-диктатором всей полноты государственной власти, ликвидацию каких бы то ни было «свобод», под знаком которых началась буржуазная революция 1789 г. Маркс подчёркивает, что буржуазный либерализм, олицетворявшийся в конституции 1791 г., был сначала раздавлен в процессе революционной борьбы террористической диктатуры Комитета общественного спасения, а потом попытка оживить и укрепить его при Директории была не менее круто ликвидирована бонапартистским переворотом 18 брюмера. И в том и в другом случае делалось нужное для капиталистического развития дело, и буржуазия до поры до времени поддерживала диктатуру якобинцев, необходимую для окончательного сокрушения феодальных порядков, и диктатуру Наполеона как форму власти, способную укрепить господство капитала и наиболее дееспособную для ведения завоевательных войн.

Наполеон, правя фактически именно так, как требовали интересы крупной буржуазии, в то же время ничуть её не уважал, называл плутократию «наихудшей из всех аристократий» и склонен был повторять свой афоризм: «Богатство в настоящее время — это плод воровства и грабежа» (la fruit du vol et de la rapine).

Диктатура Наполеона, действуя в интересах французского буржуазного государства в целом, стремясь расширить его могущество за счёт соседних наций, во имя этого часто шла наперекор стремлениям и потребностям отдельных слоёв буржуазного общества. Эта диктатура рассматривала буржуазию как бездонный денежный мешок, обязанный служить, в его же собственных интересах, очередным политическим целям. Политически неразвитая часть буржуазии, оберегая свои сундуки, не раз противилась Наполеону, и Маркс отмечает, в частности, как перед началом русского похода между Наполеоном и французской буржуазией выявилось крупное расхождение, выяснившее, скажем кстати, сокрушающую трещину не только в империи Наполеона, но и в том капиталистическом хозяйстве, которое строилось под его покровительством. Вот почему, говоря о причинах падения наполеоновской империи, необходимо помнить об этих обстоятельствах.

3

Ещё раньше чем начался последний акт великой исторической трагедии, ещё когда всё трепетало и безмолвствовало перед всесильным властелином, у ног которого во прахе лежали цари и с которым продолжали на всём континенте бороться только испанские оборванные крестьяне и ремесленники, на империю налетело первое дуновение грядущей бури: разразился экономический кризис. Это произошло в 1811 г., и человек, стоявший тогда как будто в центре мировых событий, не мог понять истинного смысла этого шквала. Этот кризис разразился уже во втором, обострённом фазисе континентальной блокады, о котором нужно сказать хоть несколько слов.

Блокада в 1810–1811 гг. была не та, что в 1806 г., в эпоху первого, определившего её, берлинского декрета, и её создатель тоже был уже не совсем тот человек, который подписал в Потсдамском дворце декрет 21 ноября 1806 г.

Со второй половины 1809 г., после Ваграма и Шёнбруннского мира, резко усиливаются в императоре Наполеоне два убеждения, которые начали в нём складываться после Аустерлица, вполне отчётливо выявились после Иены и занятия Берлина и стали определять всё его поведение после Фридланда и Тильзита: первое убеждение заключалось в том, что Англию можно «поставить на колени», исключительно разоряя её континентальной блокадой; второе убеждение выражалось словами «я всё могу» и логически пополнялось мыслью: «а следовательно, я могу осуществить и континентальную блокаду, хотя бы для этого потребовалось превратить весь континент во Французскую империю». Победитель делал, что хотел. Аттила в V в. брал себе насильственно в жёны приглянувшуюся ему дочь какого-нибудь из бесчисленных мелких князьков полудиких германских племён, а Наполеону по первому его требованию прислали в Париж дочь австрийского императора, принцессу из самой надменной, гордящейся своей древностью династии, да ещё все считали это большим счастьем для того конгломерата территориальных обломков, в которые была превращена Наполеоном Габсбургская держава.

При таком рабском повиновении континента справиться с оставшимся врагом — Англией — казалось вполне возможным. Других врагов не должно поминать: «нищие канальи», как называл Наполеон испанцев, в счёт не шли, т.е. он не хотел удостаивать их чести считать неприятелями. Он делал вид, что с ними уже не воюет, разбив их снова наголову в 1809–1810 гг., а просто приказывает их ловить и расстреливать. Этой иллюзией ему не очень долго пришлось себя тешить: партизанская война, гверилья, продолжалась. Но и тут император видел первопричину зла в англичанах, посылавших в Испанию помощь уже не только оружием, но и целыми отрядами.

Англия, и только Англия, стоит на дороге. Смертельный поединок между Наполеоном и Англией мог кончиться лишь гибелью одного из противников. Но тщетно Наполеон пытался превратить свой поединок в борьбу всего европейского континента против Англии. Блокада больно (и чем дальше, тем больнее), била одним концом по Англии, а другим по континенту. Наполеон знал это, но именно это-то и приводило его уже не в смущение, как до Тильзита, уже не в беспокойство и раздражение, как после Тильзита, а в нескрываемое бешенство.

Гнев его в эти годы направлялся прежде всего против тайных нарушителей континентальной блокады, — явных, открытых ослушников не было на всём континенте Европы, если не считать испанского повстанческого правительства, образовавшегося на самом юге Пиренейского полуострова. Расправа была короткая. Контрабандистов расстреливали, конфискованные английские товары сжигали, мирволящих контрабанде монархов Наполеон сгонял прочь с престола.

В 1806 г. Наполеон назначил королём Голландии своего младшего брата Людовика. Новый король понимал, что полное прекращение торговых связей с Англией грозит голландской торговой буржуазии, сельскому хозяйству, торговому мореплаванию полнейшим разорением и что с Голландией эта хозяйственная катастрофа случится гораздо раньше, чем с другими, потому что с тех пор, как англичане отняли у неё все её колонии (именно после установления над ней французского владычества), Голландия в значительной степени зависела в своих торговых оборотах от сбыта в Англию водок, сыров, тонкого полотна и от получения из Англии колониальных товаров. Всё это заставляло Людовика Бонапарта смотреть сквозь пальцы на контрабандную торговлю голландского побережья с англичанами.

После нескольких грозных выговоров Наполеон лишил своего брата престола, Голландское королевство объявил уничтоженным, а Голландию присоединил в 1810 г. особым декретом к Французской империи и разделил её на департаменты, куда и назначил префектов. Донесли ему, что ганзейские города — Гамбург, Бремен и Любек — недостаточно строго борются с контрабандой и что его представитель в Гамбурге, Бурьен, берёт взятки за попустительство. Наполеон немедленно отставил Бурьена, а ганзейские города тоже присоединил к Французской империи.

Он выгонял маленьких немецких самодержцев, имевших владения на берегу моря, не потому, что они в чём-либо провинились, а потому, что доверял только себе самому. Изгнал он герцога Ольденбургского и присоединил Ольденбург к своим владениям, хотя это и вызвало большое недовольство императора Александра, с которым Ольденбургский был в родстве.

Континентальная блокада тяжко сказывалась на потребительской массе всей Центральной Европы и, кроме того, вконец разоряла торговую буржуазию и судовладельцев ганзейских городов и всего морского побережья северной Германии. Даже в совсем задавленной цензурными строгостями печати покорённых стран это иногда обиняком проскальзывало. «Политические статьи, печатающиеся в Германии, всегда будут требовать внимания со стороны французского правительства»[Нац. apx. F⁷ 3458. Paris, le 29 août 1810.], — докладывалось министру полиции в 1810 г., — немец любит политические рассуждения, он читает с жадностью свои многочисленные газеты, ежемесячники, альманахи и календари, не говоря уже о брошюрах, драмах и романах, в которых ловкие авторы умеют представить Рейнский союз как рабство, союз Франции и Австрии как результат взаимного истощения, Англию как непобедимую страну, русских как наследников всемирной монархии. Неладно, с цензурной точки зрения, обстоит дело и с Голландией, вконец разорённой континентальной блокадой, потому что она, можно сказать, и жила главным образом морской торговлей. В Голландии тоже наблюдается тот же порок, как и в северной Германии: «в ней слишком много газет»[Там же. Rapport sur les journaux hollandais.], — читаем мы в другом докладе по полиции.