Ермак - Федоров Евгений Александрович - Страница 21
- Предыдущая
- 21/213
- Следующая
Пройдя базар, Черебринской направился в церковь. Шло богослужение, звонили колокола, на паперти толпились нищие и среди них слышалось пение юродивого Алешеньки. Он гнусавил:
Идет божья гроза… Горят небеса Огнем лютым… Точатся ножи, Всякий час дрожи…
Разевая беззубый рот, сверкая впалыми глазами фанатика, обнаженный до пояса, с тяжелыми веригами на костлявой груди, юродивый производил на толпу гнетущее впечатление.
Заметив это, воевода решил убрать «своего завывальца». И без него нерадостно было.
Воевода очень нуждался в Ермаке, в его твердых и умных советах, и поэтому казак почти всегда сопровождал Черебринского в обходах. Однажды Ермак не явился на зов воеводы, и как ни искали его стрельцы, но вернулись ни с чем. Между тем атаман сидел в укромном куту, на юру островка, под опрокинутым стругом, и наблюдал за рекой. Над Волгой плыл туман, и в нем давно заметил казак одинокую лодку, пересекавшую быструю стремнину Волги. Струйки воды разбегались в стороны; худой, большеносый человек, воровски оглядываясь по сторонам, старательно греб к острову. Кругом было тихо и безлюдно. Незнакомец, видимо, хотел быть незамеченным. Челн ударился носом в песок, прибывший выскочил и, хоронясь, пошел в посад. Был он долговязый, с небольшой головой и рыжей бородой.
Ермак пошел за ним следом. Человек шмыгнул в заросли нескошенной полыни и исчез. Но Ермака трудно было обмануть, он не потерял его из вида. Человек тенью скользнул в кривой переулок и очутился на торжке. Нырнув в толпу, он вертелся в ней, вслушивался и что-то говорил. Одному из бухарцев подмигнул, другому словцо бросил, а с третьим — задержался. По всему было видно, на торжке он свой человек. Шаг за шагом казак шел за неизвестным, и когда тот возле караван-сарая собирался снова нырнуть в толпу, опустил на его плечо тяжелую руку.
— Стой! — грозно сказал Ермак.
— Зачем стой? — вздрогнув, спросил незнакомец.
— К воеводе пойдем!
Человек побледнел, растерялся, но скоро справился с собой.
— Для чего же к воеводе? Будет время, я и сам к нему пойду.
— Вот и пойдем!.. Расскажешь там, как сюда попал. Да живо! Будешь упираться, зараз башку сниму!
Неизвестный оглянулся, как бы ища поддержки, но потом, что-то сообразив, решительно зашагал впереди казака. Видно было, что он не раз бывал в городе, так как хорошо знал дорогу. Он гнулся и часто хватался за грудь, словно нес под халатом тяжесть.
Воевода вернулся из церкви и стоял перед открытым окном. За спиной его скрипел пером подьячий Максимка.
— Эге, да вот и станичник! — воскликнул Черебринской, заметив Ермака. — Да он не один. Гляди, какого шута тащит сюда!
Дверь распахнулась, и Ермак втолкнул незнакомца в горницу. Человек не растерялся. Казалось, он только и ждал этой минуты. Втянув голову в плечи, он засиял и затараторил:
— Ой, ласковый боярин, ой пресветлый князь, какое дело есть!
— Кто ты такой?
Воевода с удивлением разглядывал пленника.
— Прикащик я! Оттуда… — неопределенно махнул рукой незнакомец. — Я прошу тебя, великий пан, выслушать меня. Только пусть уйдут все!
— Да говори при них! — приказал воевода.
— При них нельзя, боярин. Тут такое… что надо один на один!
— Ты что, прибылый? — спросил воевода, подозрительно косясь на приведенного.
— Прибылый… К твоей милости!
— Ты не брешешь, сукин сын? — сердито выкрикнул воевода. — Смотри, коли так, — помедлив согласился он. — Вы, люди добрые, оставьте нас! Коли что, позову.
Подьячий послушно юркнул за дверь, а Ермак, выходя из горницы, недовольно подумал: «И что только надумал воевода? Да сего приказчика надо в мешок и в Волгу. Видать сову по полету!».
За дверями царила тишина. Изредка доносился низкий бас воеводы. Подьячий неугомонно вертелся подле казака.
— Шишиги турские заслали, непременно! — не мог успокоитья он. — Доглядчик!
— Откуда знаешь? — пытливо посмотрел на него Ермак.
— На своем веку немало перевидел ворья да изменников. По мурлу вижу — вертится змея! Подослан!
Между тем в горнице продолжался свой разговор. Воевода прошел к столу и строго спросил:
— Ну, так сказывай, кто ты и зачем подослан?
— Ой, великий пан, разве невдомек, зачем я пожаловал? — маслянистыми глазами обласкал Черебринского рыжий. Он потянулся и осторожно дотронулся до плеча воеводы. Тот брезгливо отодвинулся:
— Не тяни. Сказывай.
Человек на цыпочках подошел к воеводе и зашептал:
— Боярин, я пришел от Касим-паши!
— Как смел! — вскипел воевода.
Незнакомец пожал плечами:
— Посланец я! Вельможный пан хочет есть хлеб, и я хочу. А потом, потом…
Пленник закопошился, полез в карман своего халата и, вынув оттуда кожаный мешочек, положил его на стол.
— Это все ваше теперь… Касим-паша прислал…
— Почему ж это мое? — тихо, с угрозой спросил воевода. И, погасив свой гнев, повторил: — Почему же это мое?
— За услугу, пан! Совсем мало надо от боярина, совсем мало! Надо, чтобы он бросил Астрахань и увел стрельцов! Даже драки не будет, и все будет хорошо.
— Ах ты дрянь! — сжал кулак воевода.
— Ой, боже мой, да я же не все выложил! — засутился подосланный. — Вот еще немного, — он вытащил и положил перед воеводой второй мешочек. — Ту все золото! А после будет еще…
— Мало! — рявкнул воевода. — Клади еще!
— Больше пока нет! — согнулся в дугу подосланный. — Отпусти, боярин, еще принесу, только скажи, что все будет так, как просит мудрый Касим-паша…
Воевода схватил мешочки, развязал их и опрокинул на стол. С веселым звоном посыпались золотые лобанчики. Были тут и польские червонцы, и турецкие лиры, и бухарские тенги. Глаза рыжего заблестели…
— Ах ты вор! — загремел вдруг воевода. — Эй, люди!
Ермак мигом сорвался со скамьи и бросился в горницу. За ним протрусил подьячий.
— Гляди, казак, зри и ты, крапивное семя! — крикнул им Черебринской. Размашистым шагом он подошел к рыжему. Вид его был грозен. — Эх ты, продажная шкура, шинкарь! Думал русского человека за лобанчики взять? Ан нет, русская душа не продается! — он ткнул ногой в побледневшего турского посланца и гаркнул:
— На дыбу этого шельмеца! Пытать его! А ты, Максимка, отпиши лобанчики на государеву казну!
— Вельможный пан! — взвизгнул подосланный. Но Ермак уже сгреб его за плечи и швырнул из горницы в руки стрельцам.
Русский посол Мальцев продолжал томиться в неволе. Он совсем отощал, захирел, но не падал духом. Полоняник присматривался ко всему, что творилось в турецком лагере. На ранней заре турок и татар будила частая дробь барабанов. Щелкая бичами, старшины гнали их на работу. Он шли, как волы в ярм, тяжело опустив головы, и громко роптали. Вскоре раздавался стук топоров, скрип арб, — тысячи ордынцев начали строить деревянную крепость. Мальцев радовался: «Коли свой городок возводят, значит Астрахань не по зубам!».
Вместе с ордынцами гоняли на самую тяжелую работу и невольников. Донские казаки-полоняне шли с песней. И песня эта щемила сердце Мальцеву. Невольники пели:
Ой, вызволи, боже, нас всех,
бедных невольников,
Из тяжелой неволи,
Из беды басурманской,
На ясные зори,
На тихие воды,
На край веселый,
На мир крещеный!
Не мог утерпеть Семен, подпевал и он. Голос у него слабый, скрипучий, но от песни легче становилось на душе.
Сыновья Девлет-Гирея, царевичи, облаченные в ярко-алые кафтаны, с кривыми ятаганами на поясах, в сапогах из желтого сафьяна, кроенных по-астрахански, из любопытства пришли к пленному русскому послу. Он сидел на земле, прикованный тяжелыми цепями-кедолами, при появлении татар горделиво поднял голову.
— Рус, плохая твоя песня. Ты кричишь, как старый гусь на перелете! — насмешливо сказал старший царевич.
— Погоди, золотце, и тебя Касим-паша доведет, — затянешь тогда перепелом!
- Предыдущая
- 21/213
- Следующая
