Андрей Капица. Колумб XX века - Щербаков Алексей Юрьевич - Страница 17

Осенью следующего, 1937 года, когда началось строительство дачи на Николиной Горе, Петр Леонидович написал в Кембридж своему любимому учителю:

«Э. Резерфорду

Москва, 13 сентября 1937 г.

Дорогой мой Профессор!

Я давно Вам не писал. Возможно, потому, что очень устал, и было слишком много работы. 1 августа мы кончили работу в лаборатории и отправились жить в маленьком домике милях в 35 от Москвы. Это жилье временное, очень примитивное, рядом строится небольшой дом, но дело идет очень медленно, боюсь, будет тянуться еще год или два. Место очень красивое, мы живем у реки, в сосновом лесу. <…> Семья моя в порядке. Лето было очень хорошее, было много солнца, и оба мальчика сильно загорели и были здоровы»[110].

Машинописные странички Андрея Петровича рассказывают об этой даче: «Она была построена не в поселке РАНИС (РАботников Науки и ИСкусства), который, собственно, зовется Николиной Горой, а в отрыве от него, в небольшом лесочке. Земля под дачей считалась продолжением села Успенского, находившегося за рекой, и поэтому это место называлось Заречьем. Первые дома на въезде на Николину Гору положили начало этому дачному поселку, подчинявшемуся сельсовету Успенского.

Участок был огромный, около двух гектаров соснового леса на самом берегу Москвы-реки. Сначала был построен гараж и при нем сторожка из двух комнат, а потом большой двухэтажный дом, в котором летом располагалась вся наша семья. В сторожке жила Сильвия с мужем, и в ней в 1940 году родился ее первый сын Илья. Три года на даче перед началом войны были одними из самых привольных и веселых.

На даче продолжались родительские домашние вечера. Если приезжал Ираклий Андроников, то весь вечер был занят им. Если Алексей Толстой — то же самое. А еще все безудержно хохотали, потому что он слишком походил на Алексея Толстого, которого прошлый раз изображал Андроников. Однажды они оказались на даче оба, и вечер вышел скучным. Хотя они и пытались чего-нибудь рассказать, все никак не получалось. Потом мы узнали, что Толстой по поводу того вечера всем говорил: „Замечательный человек Ираклий, но ведь слова не даст сказать!“ Оказалось, что то же самое, слово в слово, говорил о Толстом и Андроников. <…>

И хотя центром стола всегда был отец, мать незаметно дирижировала всем происходящим. Своим тихим „Ну, Петечка!“ она могла остановить и направить в другую сторону любую беседу за столом. Это я понял уже взрослым, а тогда мне казалось, что всем заправляет отец. Я его, конечно, боготворил и тоже побаивался.

Когда гостей не было, мы вечерами собирались в гостиной и играли „в знаменитостей“. На случайно выбранную букву надо было написать на листке как можно больше знаменитых людей. Самое веселье начиналось потом, когда каждый по очереди зачитывал свой список. Если чье-то имя повторялось в двух списках, то оно вычеркивалось. Сколько выдуманных имен защищалось, сколько остроумия тратилось на защиту литературных героев, которых по правилам нельзя было выдавать за знаменитостей, сколько „Елизавет Воробей“ было разоблачено (гоголевский персонаж помещик Собакевич умудрился занести в мужской список „мертвых душ“ крестьянку Елизавету Воробей, переименовав ее в Елизавет Воробей. — Прим. авт.)! Выигрывал всегда папа, за ним шла мама. Теперь-то мне кажется, что она запросто могла быть первой, так как эрудицией превосходила отца, особенно в области искусства, литературы и истории. Просто она не хотела ущемлять его самолюбия, так как отец всегда и во всем считал себя первым.

Играли в буриме (сочинение шуточных стихов на заданные рифмы и темы. — Прим. авт.) — здесь вне конкуренции был мой кузен Леонид, приезжавший к нам на лето из Ленинграда. Он был, что называется, полупрофессиональным поэтом, который пишет, но не публикует своих стихов, хотя они безусловно того заслуживали. Играли в карты — в подкидного дурака, в „пьяницу“, в рамме (английская игра, чем-то напоминающая „девятку“. — Прим. авт.). Телевизора тогда не было! По радио слушали в основном новости на русском и английском языках.

А еще в нашей семье было два автомобиля. Казенный большой черный „Бьюик“ — на таких разъезжало все кремлевское начальство. Единственно, что огорчало водителя Костю, переданного отцу из правительственного гаража вместе с машиной, что у нее не было „кукушки“ — особого звукового сигнала, обозначавшего автомобили начальства. На этом „Бьюике“ в основном ездили отец с матерью. Я не любил косых взглядов, которые люди бросали на этот автомобиль, особенно если внутри него сидел мальчишка. Иногда утром Косте поручалось забросить меня в школу, и тогда я просил его остановиться за квартал, который пробегал пешком.

Второй автомобиль уже принадлежал отцу. Он выписал его себе из Америки на оставшиеся в Англии деньги. Это тоже был „Бьюик“, но спортивного типа, с откидным брезентовым верхом. В Москве тогда бегали в основном „Эмочки“ (ГАЗ М-1) только что построенного Горьковского автозавода, а иностранных машин, за исключением правительственных и дипломатических, не было. Наши машины вызывали зависть у всех — и мальчишек, и взрослых.

В общем, наша семья имела все необходимое для советского счастья: дом, дачу, машину, и не одну»[111].

И конечно, детство мальчишек не было бы счастливым без бабушек. Ольга Иеронимовна присылала из Ленинграда новые, только что изданные детские книжки. А у папы Анны Алексеевны, Алексея Николаевича Крылова, примерно с 1927 года появилась новая спутница жизни — Надежда Константиновна Вовк-Россохо, умудрившаяся подружиться с его бывшей женой Елизаветой Дмитриевной. Имевшая к семейству Капиц весьма опосредованное отношение, она тем не менее полюбила мальчишек и писала им трогательные письма. В частности, сохранилось несколько открыток Андрюше. К сожалению, даты их посылки уже не установить: открытки не проштемпелеваны, а конвертов не сохранилось. Вот, наверное, самая ранняя, с Лазурного Берега Франции. На лицевой стороне — фотография старинного средневекового города с высокой колокольней у иссиня-чернильной гавани с яхточками под белыми парусами у причала. В верхнем правом углу надпись «Menton — Le Port». На обратной — письмо еще со старорежимными «i» и «ером»:

«Дорогой Андрюша, вотъ мы куда съ бабушкой прiехали отдыхать, здесь очень хорошо, тепло и много цветовъ. По морю иногда проходятъ большiе пароходы мимо насъ, а здесь все больше видны такiе лодочки. Море все время было спокойное, а сегодня сильный ветер и оно бушуетъ, точно кипитъ. Напиши намъ, как вы поживаете все, много ли у тебя цветовъ на окне и вообще побольше напиши о томъ, как ты живешь и что поделываешь. Вава и бабушка крепко тебя целуемъ и будем здесь ждать твоего письмеца, напиши скорее. Вава»[112].

Мальчишки прозвали Вовк-Россохо «Вава», а в семье Капиц ее стали звать Вовочкой.

Племянник Леня вспоминал: «Лето 1938 года прошло у нас в Заречье под знаком бесконечного корчевания пней. Дядя яростно сражался с ними. Он хищно высматривал очередной пень, потом призывал меня и своих сыновей, и мы, как кроты, лезли под пень: окапывали, подводили ваги, изобретали систему рычагов. Словом, тащили пень творчески. Когда он, наконец, выковыривался, дядя бывал очень доволен. Потом мы изготовили городки, и пошла полоса городошных баталий. Купили крокет, и мне пришлось ровнять площадку. Словом, физических нагрузок было хоть отбавляй»[113].

Год 1938-й оказался вообще не слишком веселым: неожиданно умер старший брат Петра Леонидовича — этнограф и кинорежиссер Леонид Леонидович. Его сын, тот самый племянник Ленька, был очень благодарен дяде, который «пошел со мной на берег реки (почему-то мне кажется, что серьезные разговоры он вообще предпочитал вести не в комнате, а „на воле“). Дядя говорил о том, что теперь Наташе (моей маме) трудно будет меня „поднимать“, и он постарается, если не заменить мне отца, то, во всяком случае, помочь мне в жизни»[114].