Киевский лабиринт - Любенко Иван Иванович - Страница 2

С наступлением сумерек Киев казался еще прекрасней, становился уютным, домашним. А Днепр!.. Эта широкая река, опоясавшая город голубой лентой, уносила свои воды дальше, за пороги, в степи Херсонеса, к самому Черному морю. Над городом, на правом берегу великой реки, возвышался памятник Святому князю Владимиру. Его трехсаженный крест, подсвеченный электричеством, теперь служил маяком для проходящих мимо судов и, сказывали, был виден за сорок верст.

Фиакр стучал по мостовым, переезжал с одной улицы на другую и наконец остановился перед высоким домом в четыре этажа. Не успел Ардашев расплатиться с возницей, как из парадного вышел немолодой высокий мужчина с поредевшей черной шевелюрой и бакенбардами, сросшимися с пышными усами. По всему было видно, что он старался выглядеть моложе своих лет. Об этом свидетельствовали явно крашеные волосы и нафабренные усы. Возраст выдавали брови, в них из-под краски пробивалась седина, и морщинистое, точно моченое яблоко, лицо. Действительный статский советник еще в прошлом году разменял седьмой десяток. Рядом с ним стоял лакей, который тут же взял у Ардашева его чемодан.

— Наконец-таки пожаловал, — выдавил из себя улыбку хозяин и протянул руку. — Сколько же лет мы с тобой не виделись?

— Восемь.

— Да, летит время. Как добрался?

— Долго стояли на станциях, пропускали эшелоны с солдатами.

— Ничего не поделаешь — война, — вздохнул Могилевский и, будто извиняясь, сказал: — Вероника с Еленой уехали прогуляться по магазинам, но должны вот-вот вернуться. Они на авто. С ними извозчик моего автомобиля или, как теперь говорят, chauffeur. Ты сильно голоден? Будем ждать их или сядем ужинать?

— Думаю, подождем.

— Тогда предлагаю скрасить ожидание бутылкой Шамбертена.

— Прекрасная идея.

Покои Могилевского располагались на втором этаже. Супружеская чета вполне довольствовалась десятью комнатами, включая гостевую. Остальные сдавала. Весь первый этаж арендовал магазин «Свет» и несколько коммерческих контор. Кроме доходного дома действительный тайный советник в отставке владел еще и мыловаренной фабрикой.

Когда бутылка почти опустела, в прихожей послышался радостный возглас:

— Лена, смотри, это трость Клима! Клим приехал!

В гостиную влетела радостная Вероника Альбертовна.

Филера он заметил сразу. Тот шел за ним не спеша, останавливаясь и пялясь в подсвеченные изнутри витрины модных магазинов. Стараясь от него оторваться, он запрыгнул в трамвай у Царской площади. Но и шпик был не промах: нанял пролетку и упорно следовал за вагоном. Тогда пришлось сойти на остановке, как раз напротив Греческого монастыря. «Топтун» был опытный, и уйти от него никак бы, наверное, не удалось, если бы не 17‑й трамвай. Заскочить в него пришлось почти на полном ходу. Кондуктор то ли от неожиданности, то ли от страха, раскричался, грозя штрафом. Но, получив целковый, тут же успокоился. Доехав до Константиновской, он сошел. Петлял еще два квартала — все проверял, нет ли за ним слежки. Убедившись, что «хвост» безнадежно отстал, сел на 16‑й трамвай и, добравшись до Ярославской, вышел.

Шесть окон третьего этажа большого дома с узорчатыми пилястрами, фронтонами и карнизами были завешены плотными портьерами. «Стало быть, все нормально — собрание состоится», — решил про себя незнакомец. Не обращая внимания на вопросительный взгляд привратника, он быстро миновал два лестничных пролета. Стоило нажать на пуговицу электрического звонка квартиры № 9, как мгновенно отворилась дверь. Его ждали.

Наум Шмулевич Якобсон давно находился на нелегальном положении. Иван Потребов, Сергей Загорулько и вот теперь Семен Израилевич Гоцман — лишь часть имен и фамилий, указанных в его поддельных видах. Бывший фельдшер, организатор летучего боевого отряда «Всеобщего еврейского рабочего союза в Литве, Польше и России» (БУНД) стал на путь террора в двадцать пять лет и давно числился во всеимперском розыске. Соратники дали ему кличку Лекарь. Киевское Охранное отделение охотилось за ним с самого 1905 года. Непримиримый борец с царизмом разыскивался за череду громких политических убийств, совершенных в Киеве, Харькове и Одессе еще перед войной. Его давно ждала виселица. Правда, последнее время о нем не было ни слуху ни духу. Якобсон будто в омут нырнул. Однако по сведениям, полученным из заграничной агентуры всего месяц назад, он был замечен в Цюрихе, где неоднократно встречался с Владимиром Ульяновым и Григорием Сокольниковым (Гиршем Янкеливичем Бриллиантом). Последний как раз и уговорил его порвать с Всеобщим еврейским рабочим союзом и вступить в РСДРП, которая осудила призыв БУНДА к еврейским рабочим выступить на защиту отечества. О том, что именно Лекарь и был тем самым объектом, за которым следил филер, офицеры, ведавшие политическим сыском, не знали. Он попал в поле зрения наружного наблюдения случайно, когда встречался в портерной с одним из бывших политических ссыльных, над которым давно висела «фотогеновая лампа» жандармов. «Топтун» и должен был в итоге выяснить его личность, да вот незадача — «дичь» упорхнула.

Семен Израилевич Гоцман (по данным последнего паспорта) торопился на встречу с весьма почтенной публикой. Его ждал совет старшин общественного собрания «Аврора». После либеральных указов Николая II такого рода собраний и клубов насчитывалось в России великое множество. По данным сыскной полиции, члены «Авроры» приходили сюда не столько для общения, сколько для того, чтобы засидеться за картами до первой утренней звезды. Отсюда, вероятно, происходило и название. Поскольку завсегдатаи были людьми уважаемыми, то власти смотрели на это сквозь пальцы. Однако имелась и другая, менее известная полиции причина, заставлявшая старшин собираться раз в неделю. В «Авроре» заключались миллионные сделки, продавали и покупали дела, решали судьбу местных политиков или чиновников. Поговаривали, что ставленники «Авроры» были и в самом Петрограде. Словом, в этих специально снятых восьми меблированных комнатах принимались иногда судьбоносные решения не только для Киева, но для всего юго-западного края. По особой протекции доверенных лиц старшины могли выслушать просьбу любого человека, если, конечно, от его предложения предполагалась выгода клубу.

Вот и сегодня здесь ждали гостя. Еще пару лет назад ему бы отказали в аудиенции. А сейчас наступало иное, смутное время. Поезд под названием «Российская империя» был готов сойти с рельс в любой момент. Он уже не слушался машиниста… А что будет со страной через год, два или три? Кто станет у руля? Ощущение неопределенности овладевало каждым, кто хоть изредка почитывал газеты и был способен мыслить.

Несколько дней назад сахарозаводчику Кролю передали из-за границы письмо от его старого приятеля, который давно скрывался от властей за рубежом. Тот просил принять и выслушать на заседании «Авроры» посланника некоего Ульянова (Ленина), которому пророчили завидное политическое будущее в партии социал-демократов. Посовещавшись с членами клуба, Моисей Соломонович согласился.

И вот теперь в просторной зале, кроме упомянутого сахарозаводчика восседали: хозяин ювелирных и часовых магазинов Лейб Гиршман, известный присяжный поверенный Гриль, управляющий «Киевским обществом взаимного кредита» Соломон Шанс, Менахем Гайденвурцель — директор Торгового дома «М. Гайденвурцель и сыновья», хозяин свечных, воскобелийных и воскобойных заводов Марк Иохельсон, нотариус Исаак Сумневич, директор «Паровой фабрики масляных красок» Аарон Байвель и банкир «Киевского учетно-ссудного общества взаимного кредита» Лазарь Шефтель.

Сегодня эти люди имели значительный вес в обществе и представляли торговые и финансовые круги Киева. С их мнением считались, а их самих уважали. Но почти каждый из присутствующих прошел трудный и долгий путь. В памяти многих сохранились примерно одни и те же безрадостные картины детства: грязный пустырь еврейского подворья, где в полном беспорядке, прилипнув друг к другу стенами, стояли тесные сарайчики. В них ютились люди. Обычное жилье небогатой еврейской семьи состояло тогда из одной-единственной комнаты с провисшим потолком, который удерживался лишь благодаря столбу с поперечной балкой. Четверть пространства жалкого помещения занимала печь с лежанкой. На ней, в грязном тряпье, копошились дети. Тут же в углу стояла широкая некрашеная деревянная кровать. У одной стены — сундук с вещами. У другой — длинная скамья да грубо сколоченный стол. По стенам прибиты полки. На них в беспорядке навалены книги в порыжевших, истрепанных переплетах. Кадушки с водой, черпак, лохань да ведро с помоями. Наступает вечер пятницы. Один из мальчиков сидит за столом перед раскрытой книгой. Он водит по строчкам пальцем и шевелит губами. Мать возится у горячей печи. Все ждут не дождутся свежих калачей. Запах поджаристого теста кружит голову. В пустом желудке мальца давно «квакают лягушки», и он искоса поглядывает туда, откуда плывет сладкий аромат. Скорей бы зашло солнце, и на небесном куполе зажглась первая вечерняя звезда… Эх, детство!.. Вспомнились уроки в хедере[2], когда ребе[3] в котелке набекрень, из-под которого виднелась желтая подковка лысины и краешек ермолки, за непослушание лупил хедерников линейкой по рукам и заставлял, раскачиваясь, точно гребцов в лодке, распевать стихи из Пятикнижия Моисея. Потом наступило время бар-мицва, и тринадцатилетние мальчики, достигшие религиозного совершеннолетия, пели мафтир[4] в синагоге… И мама, зажегши свечи, вдруг взмахнет над ними сложенными вместе ладонями, как крылами, и воскликнет: «Гут шабес!»[5]… Все было, но прошлое ушло и растаяло, как утренний сон…