Хайд - Расселл Крейг - Страница 1

Craig Russell

Hyde

Перевод с английского О. А. Павловской

© Craig Russell, 2020

Published by arrangement with David Higham Associates Limited and The Van Lear Agency LLC

© Павловская О. А., перевод на русский язык, 2022

© Издание на русском языке. ООО Группа Компаний «РИПОЛ классик», 2023

© Оформление. Т8 Издательские технологии, 2023

Он смотрел на друга и диву давался, как в этом человеке еще удерживается жизнь. Столь мощная личность, столь сильный характер, несгибаемая воля и отвага были заключены в неимоверно хрупкую, тончайшую оболочку. Глядя на эти узкие плечи, на птичье лицо, и без того бледное, но теперь еще и выбеленное ярким солнечным светом, он понимал, что друг недолго пробудет среди живых, ибо даже сейчас его присутствие в обитаемом мире казалось ускользающим; образ будто уже начинал растворяться – так изображение того, кто позировал фотографу и в момент съемки пошевелился, расплывается на экспонированной фотопластине.

И все время, пока они вот так сидели на скамейке, устремив взоры вдаль поверх белесого прибрежного песка и сверкающей глади Ла-Манша, он ощущал разительный контраст между собственной корпулентностью и немощностью друга. Прохожие, изредка бросавшие в их сторону неловкие взгляды, могли сами убедиться: тот из собеседников, что покрупнее, прочно обосновался в нашем мире и не думает никуда ускользать.

Беседа между ними состояла из скупых реплик – давние отношения достигли того уровня, когда зачастую достаточно просто побыть вместе. К тому же здоровяк боялся утомить хрупкого. В последний раз они виделись несколько лет назад, и разительные перемены, произошедшие с товарищем, здоровяка встревожили.

– Скоро пойдем обратно в «Скерривор», – сказал хрупкий. – Фанни приготовит что-нибудь поесть.

Несмотря на погожий летний день, человек этот был облачен в пиджак из плотного вельветина, болтавшийся мешком на бесплотных плечах. Недавно заходила речь о том, что надо бы подыскать целительный климат – переселиться туда, где воздух почище и солнце поярче, к Южным морям, например, или на американский Запад, – и коренастый собеседник теперь гадал, будет ли его товарищ ходить под другими, ласковыми небесами в том же пиджаке, и сумеет ли другое, дружелюбное солнце вернуть живые краски бледному лицу.

– Всему виной эта чертова книга, – сказал хрупкий человек; он не отрывал взора от пролива, но, должно быть, почувствовал беспокойство друга. – Она меня снедает, пожирает изнутри, а я никак не могу облечь свой замысел в надлежащую форму. Точно знаю, о чем хочу написать, знаю, что в основе должна лежать притча о двойственности человеческой природы, о том, что злое таится в добром и доброе – в злом, но каждый день она, эта книга, сопротивляется мне, дразнит чистой страницей.

– О двойственности человеческой природы, говорите? – подал голос его собеседник.

– Мы сами себе в этом не признаёмся, – продолжал хрупкий, – но каждый из нас многолик. В каждом сосуществуют светлые ангелы и темные демоны. Эта тема с детства не дает мне покоя. Как вам известно, я унаследовал от отца буфет работы декана Броуди, краснодеревщика. Буфет этот – поистине произведение ремесленного искусства, и, будучи ребенком, я любовался им при дневном свете, а ночами… О, ночами мысли о том, что он стоит там, во тьме, наводили на меня ужас. Мне чудился призрак Броуди, другой его ипостаси, ночной и страшной; я боялся, что он проникнет в наш дом со своей бандой и убьет нас всех во сне. Тогда, в детстве, меня завораживало дело Броуди, выжженное клеймом в истории Эдинбурга. Дело человека, который был известным и уважаемым членом эдинбургского общества днем и свирепым разбойником ночью. Меня преследовал кошмарный сон, в котором Броуди появлялся в моей комнате. Я наблюдал, как долговязая черная фигура в треуголке, выпроставшись из теней, пересекает спальню; я слышал, как столярные инструменты, его дневные орудия труда, позвякивают в кофре о ночные – пистоли. Броуди приближался, склонялся над моей кроватью. У него на шее поблескивал обруч из стальной ленты – ходили слухи, он носит такое приспособление, чтобы обмануть палача на виселице. И в этот момент я видел двух Броуди в одном: его улыбка казалась учтивой, благожелательной, и в то же время это была злокозненная, жестокая усмешка. – Хрупкий помолчал немного. – Он по-прежнему у меня, знаете ли, буфет Броуди. Я перевез его сюда, в «Скерривор». Как бы то ни было, история Броуди меня не отпускает, и я хочу написать что-нибудь в том же духе. Что-нибудь не просто о добре и зле, а о сосуществовании добра и зла в одном персонаже, о нюансах их взаимодействия и противостояния. О дуализме и разноречивости человеческой души, в общем. – Он тихо рассмеялся. – Возможно, во мне говорит кельтская кровь, это она внушила мне навязчивую идею. А может, дело в том, что наша страна – сама по себе двойственная натура, и дуалистичное представление Шотландии о самой себе живет в ее сыновьях. Но какова бы ни была причина, я чувствую потребность написать о неоднозначности человеческой природы. – Он вздохнул, и легкое пожатие плечами было почти незаметным в складках слишком просторного для него пиджака. – Только вот никак не удается перенести свой замысел на бумагу.

Коренастый человек некоторое время молчал, тоже устремив взгляд на какую-то незримую точку над водой.

– Если вам нужен сюжет, – произнес он наконец, – могу кое-что рассказать.

И под ярким, но безрадостным борнмутским солнцем Эдвард Хайд поведал хрупкому другу, Роберту Льюису Стивенсону, свою историю[1].

Двумя годами ранее

Тот звук не был похож ни на что.

Пронзительный, душераздирающий, звенящий крик разорвал ночь, как острый, зазубренный, дрожащий от напряжения клинок. Это было нечто среднее между воем и визгом, но ничто в нем не напоминало голос, женский или мужской, в том смысле, что в нем не было ничего человеческого.

Городом уже завладела безлунная ночь – сползла по склонам Маунда[2], просочилась в бойницы и амбразуры замка, соскользнула вниз, в Старый город, запустила пальцы в тесные кривые закоулки и сведенные судорогой тупики. В Новом городе она угрюмо льнула к высоким и широким окнам домов богачей, слоняясь по изогнутым дугами просторным улицам. Но нигде ночь, словно обладавшая некой темной силой тяжести, не казалась столь густой и черной, как над лощиной, которая несла чистую воду с вершин Пентландских холмов через весь город туда, где она превращалась в бурлящую грязную пену, иссеченную зыбкими тенями мельниц, что выстроились рядами на берегах реки Лейт.

Нелл Маккроссан, когда крик нагнал ее, скользила крошечной бесплотной тенью сквозь огромную темень. Для своих четырнадцати лет Нелл была совсем маленькой, с тощей фигуркой, птичьими косточками и бледной кожей, казавшейся в скудном и будто бы иллюзорном свете редких фонарей белее муки, которую мололи на мельнице, где она работала.